С такой моськой у нас была тыква дома) Так что вот предсказание)

Хэллоуин
Выбери себе тыкву

Пройти праздничный тест

@темы: тест, празднички

---

Wenn Liebe in dir ist

Нет, Антошка это все таки чудо!

@темы: TdV, мюзикл, liebe, Австро-венгры, Anton Zetterholm

---

Небольшая зарисовка в честь завтрашней даты

5 октября состоялся поход на Версаль к резиденции короля, чтобы силой заставить Людовика XVI санкционировать декреты и Декларацию, от одобрения которых монарх до этого отказывался. При этом Национальное собрание приказало Лафайету, командовавшему Национальной гвардией, повести гвардейцев на Версаль. В результате этого похода король был вынужден покинуть Версаль и переехать в Париж, во дворец Тюильри.

"Вот я и журналист. Это достаточно хорошая роль и уже больше не презренная профессия: Сегодня во Франции именно журналист: сам себе и консул, и одновременно диктатор" - о, как же приятно было написать об этом домой, чтобы родные, наконец, порадовались за своего сына. Еще бы! Уже первые номера "Революций Франции и Брабанта" имели огромный успех. Камиль заключил с издательством контракт который гарантировал ему 2 тыс. экю в год. Вот оно! Наконец можно не жить в нищете. А главное, теперь у него с новой силой засияла надежда, что родители милой Люсиль, наконец, позволять своей дочери выйти замуж за ее избранника.
Пусть Дантон и был в первый момент настроен весьма скептически, но Камиль буквально заразил его своим энтузиазмом, так, что Жорж сам предложил ему помощь. Кто еще, как не он мог найти денег на издание?
Взяв свежую страницу со станка, Демулен внимательно пробежал взглядом по строчкам. Что там говорить - события развивались с огромной быстротой и... что там говорить, журналист был рад, что можно высказывать все свои мысли на бумаге да так, чтобы это могли прочитать очень многие.
"Надеюсь, что Максимилиан тоже читает все это, потому что... это все равно как письма к нему. Разве что с тем отличием, что письма эти может читать весь Париж. Я хочу прислушиваться к голосу народа и знать, что они услышали меня..." - впрочем, о том, что его слова были услышаны говорило то, как быстро расходились выпуски газеты. И все это благодаря тому, что принятая декларация прав человека объявила во всеуслышание свободу печати. О, как же много было сказано об этом в статьях в газете. Камиль просто не мог ну упоминать об этом, ведь, это был огромный шаг, который Франция сделала к своей независимости. Огромный настолько, что теперь простому люду было море по колено.
"Да только королю, похоже, нет до этого никакого дела... - отложив готовый листок, Камиль взял другой, так же просматривая строчки. - Но теперь он поймет, насколько был не прав".
При этом на губах журналиста заиграла улыбка. Весь город полнился слухами, что король не собирается подписывать декларацию. Более того - снова вызвал войска для защиты. Но хуже всего было то, что правитель не просто был глух к голосу народа, так еще и отрицал правильность новых реформ. Слух о том, что на одном из банкетов правящая чета чуть ли не топтала кокарду с триколором свободы буквально взорвал Париж. Терпеть это было невозможно. Очень скоро стены города украсили листовки с новым призывом к оружию.
"И 5 октября теперь запомнится не меньше чем день взятия Бастилии", - собрав листки вместе, Камиль устроился за своим столом, перечитывая написанное. - В воскресенье вечером женщины уговорились встретиться на следующее утро у подножья фонаря и идти на Версаль. На рассвете они уже отправились к ратуше, увлекая за собой по дороге других женщин, подобно тому как в Лондоне рекрутируют матросов; образовалась плотная толпа. На набережной Ферай собралось множество вербовщиц. Коренастая кухарка, элегантная модистка и смирная дочь Минея - все они влились в фалангу. Шедшая на утреннюю мессу старая святоша впервые в жизни чувствует себя похищенной и кричит об умыкании, в то время как многие молоденькие девушки довольны, что смогут без матери или опекунши отправиться в Версаль, чтобы выразить свое уважение августейшему собранию. Однако для точности рассказа я должен сказать, что эти женщины: выбрали себе председательницу и штаб, и каждую из женщин, которую уводили от мужа или от материнского присмотра, сначала представляли председательнице или ее помощницам, а те обещали следить за соблюдением добрых нравов и ручались, что честь путешественницы в день похода не пострадает. Затем женщины захотели подняться в город. Главнокомандующий был предупрежден об этом. Он знал, что все восстания начинались женщинами, поскольку штыки приспешников деспотизма щадят их материнское лоно: как поток воды сквозь прорванную плотину, многочисленная толпа заливает ратушу.
К чести нашего оболганного народа повторим: в любой другой стране при таком вторжении ратуша оказалась бы опустошенной, все было бы разбито и обращено в прах. У нас же похищают только оружие: с другой стороны, бывшие французские гвардейцы и почти все наемные части, вооружившись, поспешили на Гревскую площадь. Когда толпа, хлопая в ладоши, стала подбадривать их, они ответили: "Не рукоплесканий ждем мы от вас. Нация оскорблена! Беритесь за оружие и едите с нами!" Единый патриотический порыв охватил сразу все 60 дистриктов..."
Чем больше Демулен читал статью, тем больше она его радовала. Да, и правда получилось не плохо. Но главным было то, что короля буквально вынудили покинуть Версаль. А это значило очень многое.

@темы: мысли, творчество, немного истории, Демулен, записки с баррикад

---

Узнать, что обещает вам Третья Дорога?

---

Улица принадлежит нам!

И внезапно эта песня меня заставила задуматься.

текст

L'aurore qui blêmit
Dans le matin si calme
Dans l'espoir endormi
Mon cœur insoumis clame

J'étais un rêveur
J'errais dans l'erreur
Au fil de mes idées déçues
Je n'ai pas pu
Trouver les larmes

L'honneur qui blêmit
Au cœur de la mitraille
Si le doute me saisit
Quand la peur me cisaille

Il faut la ferveur
L'air fier du sauveur
Au fil des illusions perdues
Je n'ai pas su
Voiler mes failles

Mais tous les murs de leurs prisons
Ne peuvent enfermer l'horizon
Si l'esprit voit plus loin
L'avenir nous appartient

Nous suivrons tous le même cortège
Le sang n'a pas de privilège
Si l'Histoire s'en souvient
L'avenir nous appartient

Tant que demain se lève encore
On peut rêver d'un autre sort
Amis serrons les poings
La rue nous appartient

La misère nous donne le droit
De transgresser toutes les lois
Le peuple est souverain
Oui la rue nous appartient

Tant que demain se lève encore
On peut rêver d'un autre sort
Amis serrons les poings
La rue nous appartient

La misère nous donne le droit
De transgresser toutes les lois

L'espoir est permis
Unis dans la misère
L'aurore nous sourit
Dans le matin si clair

перевод

Заря бледнеет
Этим спокойным утром.
В спящей надежде
Моё непокорное сердце кричит.

Я был мечтателем,
Я заблуждался.
В череде своих безнадёжных мыслей
Я не сумел
Найти слёзы.

Честь бледнеет
В граде картечи,
Если меня охватывает сомнение,
Когда меня поражает страх.

Нужен пыл,
Гордый вид спасителя;
В череде потерянных иллюзий
Я не сумел
Скрыть свои слабости.

Но все стены их тюрем
Не могут закрыть горизонт,
Если разум способен видеть вдали,
Будущее принадлежит нам.

Мы все последуем за одним шествием,
У крови нет привилегий.
Если История будет об этом помнить,
Будущее принадлежит нам.

Пока ещё есть завтрашний день,
Можно мечтать о другой судьбе.
Друзья, сожмём кулаки:
Улица принадлежит нам!

Нужда даёт нам право
Нарушить все законы.
Народ — независим.
Да, улица принадлежит нам.

Пока ещё есть завтрашний день,
Можно мечтать о другой судьбе.
Друзья, сожмём кулаки:
Улица принадлежит нам!

Нужда даёт нам право
Нарушить все законы.

Нам позволено надеяться,
Мы едины в беде.
Заря улыбается нам
Этим ясным утром.

@темы: мысли, мюзикл, liebe, 1789, Les amants de la Bastille

---

Еще одна статья про Сен-Жюста. Много букв, прочитаю немного позже.

Сен-Жюст "Дух Революции и Конституции во Франции"

ПЕРВЫЙ ОПЫТ ОСМЫСЛЕНИЯ ПРОИСХОДЯЩЕГО:
«Дух Революции и Конституции во Франции»
Л.А. Сен-Жюста

Т. А. Черноверская

Европа. Международный альманах.
Вып.II. Тюмень, 2002. С.148-159

Имя Луи Антуана Сен-Жюста (1767-1794) в памяти наших соотечественников, хоть немного знакомых с историей Великой французской революции, связано прежде всего с образом якобинской диктатуры - и в то же время ассоциируется с такими словами как «загадка», «легенда». Самого молодого из депутатов Национального конвента, нередко называют едва ли не самым философским из его ораторов. Для его программных публичных выступлений действительно характерен на редкость тонкий и глубокий анализ социальных, политических и экономических проблем, встающих перед революционной Францией, их теоретическое осмысление, осуществляемое - ситуация достаточно редкая - активным участником происходящих событий в самый разгар борьбы и трудов.
Навыки такого анализа Сен-Жюст начинает приобретать еще до избрания в Конвент, участвуя в общественно-политической жизни своего департамента и одновременно работая над первыми философско-политическими трактатами.
«Дух Революции и Конституции во Франции» занимает особое место в литературном наследии Сен-Жюста - это единственный трактат, который был не только полностью завершен, но и опубликован автором еще до того как он вступил на общенациональную политическую сцену. В то же время этот трактат практически не привлекал пока специального внимания исследователей, которые как правило ограничиваются тем, что отмечают его вторичность, бросающуюся в глаза подражательность1. При этом биографы Сен-Жюста непременно отмечают, что по своей тональности трактат резко отличается как от резкой сатиры герои-комической поэмы «Органт», опубликованной в мае 1789 г., так и от первых его выступлений в Конвенте, от речей по поводу суда над «бывшим королем французов».
Между тем, анализ этого трактата может представлять интерес не только при изучении эволюции мировоззрения Сен-Жюста, но и как одна из первых в истории Революции попыток осмыслить как бы со стороны события и проблемы первых ее лет.
1. ПЕРВЫЕ УРОКИ ПОЛИТИЧЕСКОЙ БОРЬБЫ

В начале июня 1791 года в лавках парижских книготорговцев появилась небольшая книжечка под названием «Дух Революции и Конституции во Франции». О выходе ее сообщил «Монитёр»2. По значительно более позднему утверждению Бертрана Барера, в ту пору депутата Учредительного собрания, а впоследствии коллеги Сен-Жюста по Комитету общественного спасения, «сочинение привлекло внимание просвещенных политиков Учредительного собрания, и издание было раскуплено в считанные дни»3, хотя имя автора - Луи Леон де Сен-Жюст, выборщик департамента Эна от кантона Блеранкур дистрикта Шони, - едва ли говорило что-то читателям; жил, правда, в Париже некий Луи Леон де Сен-Жюст маркиз де Фонтевьель, которому, вслед за «Монитёром» и впоследствии приписывали это сочинение4. Но кое-кто, возможно, припомнил, открыв первую страницу трактата, что год назад в том же «Монитёре» был опубликован адрес Блеранкурской коммуны, зачитанный накануне с трибуны Национального собрания. В середине мая 1790 года г-н де Сен-Жюст стал инициатором и героем патриотической манифестации, которая произвела впечатление на его земляков: получив для распространения три десятка экземпляров листовки-памфлета, направленной против принятого Национальным собранием декрета о гражданском устройстве духовенства и подписанной несколькими депутатами Собрания, он добился созыва муниципалитета для публичного осуждения памфлета. Муниципалитет постановил сжечь его, и Сен-Жюст, держа руку над пламенем, «произнес клятву умереть за отечество и Национальное собрание и скорее погибнуть в огне, как это сочинение, чем забыть свою клятву»5. Сам автор «Духа Революции» указал, что взяться за трактат его побудил отклик англичанина де Кюньера «из Лондонского филантропического общества6, написавшего ученое письмо г-ну Тюийе, секретарю Блеранкурского муниципалитета, когда этот муниципалитет сжег декларацию духовенства» (с.181)7.
Пьер Виктор Тюийе, один из самых близких друзей и политический единомышленник Сен-Жюста, стал секретарем блеранкурского муниципалитета в начале февраля 1790 г. В городе на свой лад произошла одна из «муниципальных революций», что прокатились по всей стране во второй половине 1789 г.: повсеместно старые власти, связанные с сеньориальной администрацией, смещались и заменялись новыми выборными муниципалитетами; одновременно в большей части коммун создавались отряды Национальной гвардии. Установление 15 января 1790 г. нового административного устройства Франции - страна была разделена на 83 более или менее равных по площади и населению департамента, которые, в свою очередь делились на дистрикты, кантоны и коммуны, - не только создало 44 тысячи новых муниципалитетов, но и способствовало значительной их демократизации. И Национальная гвардия, и муниципальные выборы, и сама муниципальная деятельность для многих стали прекрасной школою политической борьбы.
Осенью 1789 г. Луи Антуан Сен-Жюст возвратился в Блеранкур из Парижа, где скрывался от преследований полиции, вызванных публикацией поэмы «Органт»8. Возвратился пламенным защитником идей Революции. Пребывание в Париже бурным летом этого года, посещение заседаний Национального собрания и Якобинского клуба, личное знакомство с рядом политических деятелей, в частности, с Камиллом Демуленом, открыли для него новую сферу деятельности, новые возможности заявить о себе.
Но падение Бастилии - а некоторые строки «Духа Революции» заставляют предположить, что он был очевидцем этого события, - произвело на Сен-Жюста двойственное впечатление. Означая прежде всего крушение деспотизма, который был, по его собственным словам, «не чем иным как пугалом для рабов» (с.185), оно самого его избавило от угрозы ареста. Но увидев, как «народ насаживал на пики головы особ самых ненавистных, вырывал их сердца и поедал их» (с.185), он испытал серьезнейшее потрясение. Картины народного гнева напомнили Сен-Жюсту историю Древнего Рима, где «убийство некоторых тиранов совершалось как своего рода религиозный акт» (с.185).
По возвращении из Парижа Сен-Жюст сумел в течение года стать весьма заметной фигурой в политической жизни дистрикта Шони. Не достигнув требуемого по закону двадцатипятилетнего возраста, он не мог быть избран членом Блеранкурского муниципалитета, но происшедшее в начале февраля обновление его состава, исключившее оттуда представителей сеньориальной администрации, в том числе Антуана Желе (как и повсюду во Франции, политическая борьба переплеталась здесь с соперничеством личных интересов), избрание мэром Блеранкура Луи Оноре, старого зажиточного крестьянина-собственника, а секретарем - Пьера Тюийе, фактически предоставили в распоряжение Сен-Жюста муниципальную трибуну; он получил возможность действовать через муниципалитет, оказывать влияние на его решения. В апреле 1790 года граждане Блеранкура делегировали Сен-Жюста на департаментское собрание в Шони, где решался вопрос о главном городе департамента Эна - спор шел между Суассоном и Ланом, и выбор пал на последний9. В середине мая произошла патриотическая манифестация, о которой уже говорилось. В качестве заместителя командира Национальной гвардии Блеранкура Сен-Жюст принимает участие в создании ее отрядов в тех коммунах, где их еще не было, выступает в своем кантоне инициатором движения федерации, движения за единение революционных коммун, и в результате избирается почетным командиром отряда Национальной гвардии кантона, делегированного на Национальный праздник Федерации, который состоялся в Париже 14 июля 1790 г.10
Это участие Сен-Жюста в публичных акциях положило начало формированию нового образа, в корне отличного от того шевалье Органта, «юного романтика, либертена и бездельника»11, который сложился в пору работы над поэмой. Теперь он как бы облачается в римскую тогу, причем поначалу для него, похоже, значимым является именно принадлежность образа античной традиции - то он разыгрывает Тарквиния, «сбивая прутом головки папоротников» под окнами замка графа Лораге, куда явился во главе толпы местных крестьян, встречавших его по возвращении из Шони (с.352), то буквально через несколько дней подражает Муцию Сцеволе, когда произносит клятву «держа руку над пламенем»12. Не случайны, по-видимому, и римские аллюзии при описании того, что происходило вслед за взятием Бастилии.
А примерно месяц спустя после Праздника Федерации Сен-Жюст пишет свое первое письмо Максимилиану Робеспьеру (с.353), письмо, положившее начало великой и трагической дружбе этих двух людей. В нем идет речь о петиции в защиту открытых рынков Блеранкура, на которые в первую пятницу каждого месяца сгонялось от двадцати до тридцати тысяч голов овец. Для местечка, где большая часть населения в зависимости от сезона делила свое время между сельским хозяйством и ткацким ремеслом (фактически - сезонной работой в рассеянной мануфактуре), эти рынки имели жизненно важное значение. Добиваясь сохранения их, Сен-Жюст предлагает, если необходимо, присоединить «свое наследственное имущество к национальным имуществам кантона». Трудно сказать, сыграла ли какую-то роль петиция Сен-Жюста, до настоящего времени не обнаруженная, или проект перенесения рынков в Куси оказался не более чем ложным слухом, но они существовали в Блеранкуре вплоть до середины XIX века, когда были перенесены в Ла Фер13.
Нам неизвестно, как ответил Робеспьер на это письмо, но он его бережно сохранил - после Термидора письмо было найдено в бумагах Робеспьера.
Среди требований, выдвигавшихся французским крестьянством в первые годы Революции одним из важнейших было требование возвратить общинам земли, отторгнутые сеньорами в результате триажа. Декрет Учредительного собрания от 15-28 марта 1790 года отменял право триажа на будущее время, и общины должны были вернуть себе земли, присвоенные сеньорами за последние три десятилетия в нарушение эдикта 1669 г. Еще ранее коммуны получили разрешение обжаловать через суд незаконные узурпации общинных земель. Воспользовавшись этим правом, Блеранкурская коммуна обратилась в начале июля 1790 г. к администрации дистрикта Шони для разрешения земельных споров со сьером Грене. От имени Грене выступал его управляющий, нотариус Антуан Желе, представителем и защитником интересов своих сограждан был избран Сен-Жюст, как лиценциат прав. Переговоры между ними начались лишь в октябре, и поскольку на первых порах речь шла прежде всего об определении границ земельных владений, создавалась иллюзия, что можно довольно легко достигнуть договоренности, «благодаря доброте сердца сьера Грене», как сообщал Сен-Жюст 17 октября 1790 г. своим доверителям14. На деле процесс затянулся надолго, и год спустя тон Сен-Жюста в нем совершенно переменился.
Пока же первые успехи Революции в центре и на местах настраивали его, как и большинство современников, в духе умеренности и оптимизма. Этот оптимизм подкреплялся и личными успехами на ниве общественной деятельности, и неоднократно высказывавшимися с весны 1790 года надежды или пожелания увидеть его в Национальном собрании, что подогревало политические амбиции молодого человека - не случайно уже с этого года он систематически подписывается «выборщик департамента Эна», хотя, не достигнув двадцатипятилетнего возраста, не имеет на это права.
2. ВЕРНЫЙ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬ МОНТЕСКЬЕ?
ПОЛИТИКО-ПРАВОВЫЕ ПРОБЛЕМЫ В «ДУХЕ РЕВОЛЮЦИИ»

Духом оптимизма проникнут и написанный Сен-Жюстом осенью - зимой 1790 и опубликованный в Париже в июне 1791 года трактат «Дух Революции и Конституции во Франции». Рассказывают, что работая над ним, Сен-Жюст в погожие дни прохаживался большими шагами вдоль грабовой аллеи, где на равном расстоянии один от другого были расставлены три стола с письменными принадлежностями, и сформулировав какую-то идею, присаживался к ближайшему, чтобы записать ее, а вечером собирал вместе все листы и приводил в порядок15. Возможно, это всего лишь легенда, но она достаточно точно отражает стилистические особенности «Духа Революции», как, впрочем, и большинства других сочинений Сен-Жюста - чеканная афористичность формулировок, далеко не всегда логически связанных между собою. Эти стилистические особенности еще более подчеркивают близость «Духа Революции» с «Духом законов» Монтескье: автор несомненно находился под большим впечатлением от этого сочинения, о чем свидетельствуют и название, и эпиграф, и композиция, и самое главное - основные идеи книги.
И здесь нет ничего удивительного: политическая теория Монтескье занимала господствующее положение в политико-правовой мысли французского Просвещения с самого момента первой публикации «Духа законов» в 1748 году. Теория Монтескье принималась полностью, развивалась далее или оспоривалась - но практически всегда в рамках системы понятий, введенных в «Духе законов». Теория эта использовалась и для обоснования более радикальных, демократических систем16. Провозгласив наилучшей формой правления конституционную монархию английского типа, основанную на принципе равновесия законодательной и исполнительной власти, при весьма широких полномочиях последней, Монтескье не скрывает и своих симпатий к республиканской форме правления, постоянно подчеркивая, что ее существование, основанное на принципе добродетели (гражданской доблести), возможно лишь при условии большего или меньшего имущественного поравнения. И эта идея стала общим местом всей политической мысли Франции XVIII века от Монтескье и до Руссо.
Впрочем, как ни велико было в этот период воздействие Монтескье на взгляды Сен-Жюста, просто бросающееся в глаза при первом беглом знакомстве с «Духом Революции», более внимательное прочтение трактата позволяет увидеть, что оно было отнюдь не всеобъемлющим, что его автор не только следует за своим великим предшественником, но и полемизирует с ним, что, вдохновленный «Духом законов», используя предложенные Монтескье подходы для анализа Конституции, над которой работало Учредительное собрание, для обоснования собственной, далеко не безграничной, поддержки этой Конституции, предваряя этот анализ теоретической характеристикой природы и принципов демократии, аристократии и монархии, он вслед за ее создателями апеллирует не только к теории Монтескье, но и к учению Руссо. Более того, композиционные особенности трактата Сен-Жюста по-видимому в большей степени отражают особенности творческого процесса автора, чем стремление следовать образцу: в структуре трактата иногда заметна хаотичность, некоторые главы выглядят как произвольная, почти случайная по месту расположения вставка, и вполне вероятно, что в отличие от второго, незавершенного трактата, этот, как и поэма «Органт», создавался без первоначально продуманного плана, и в его тексте можно отметить целый ряд противоречий, в том числе и весьма существенных. В то же время можно заметить, что сам автор как бы только еще осваивает лексику, выработанную в первую очередь Монтескье, и терминология, которую он использует не вполне устоялась. Так, например, одно из ключевых политических понятий своего времени, «суверен», он употребляет то в значении «государь» (с.185), то в значении «суверенный народ» (с.182 и др.), указав даже однажды, что «государь - отнюдь не суверен» (с.221).
Сен-Жюст пока еще не до конца освоил учение Руссо о народном суверенитете и общей воле: рассматривая общую волю как механическую сумму всех частных воль, он вынужден оговориться, что она действительна только в том случае, если разумна и добродетельна, ибо «было бы злоупотреблением буквою закона, если бы мы сочли, что сопротивление нескольких негодяев является частью общей воли» (с.249), в то время как для Руссо общая воля не только не совпадает с волею всех, но и находится в противоречии и с нею, и с каждой частною волей17. Но при этом именно через принцип народного суверенитета Сен-Жюст связывает категории свободы и равенства, однако равенства только гражданского: «все сословия, смешавшись, образовали бы одно или, вернее, не было бы ни одного сословия, а народ сам стал бы своим представителем; тогда он был бы свободен и суверен» (с.194). Принцип свободы Сен-Жюст определяет как «зависимость от разумных законов» (с.193), причем эти законы должны «подходить для данной страны» (с.191). Он разделяет «независимость человека, живущего в естественном состоянии» и «свободу в гражданской общине», отмечает, что «сердце человеческое движется от природы к насилию, а от насилия к нравственности», и приходит к выводу, что «свобода есть извращенная независимость, и что она любезна нам лишь потому, что возвращает нас к простоте через посредство добродетели», с сожалением соглашаясь с мнением Руссо (с.220). И если диалектика части и целого в учении Руссо об общей воле не воспринята Сен-Жюстом, причем прежде всего из практических соображений, то рассуждения «О независимости и о свободе» представляют собой диалектическое отрицание или снятие в духе «Рассуждений о неравенстве» того же Руссо.
Отметив, что «политика древних стремилась к тому, чтобы благоденствие государства оборачивалось благом для частных лиц; в наши времена политика стремится к тому, чтобы благоденствие частных лиц оборачивалось благом для государства» (с.191), Сен-Жюст как бы предвосхищает то противопоставление «свободы у древних и у современных народов», которое мы традиционно связываем с именем его сверстника Бенжамена Констана18. Но буквально несколькими страницами дальше он пишет: «Безразличие к отечеству и любовь к самому себе - источник всякого зла; безразличие к самому себе и любовь к отечеству - источник всякого блага» (с.211), т.е., прямо противоположное, то, против чего тот же Констан категорически возражал.
Как и большинство современников, подобно депутатам Учредительного собрания, творцам Конституции, Сен-Жюст ни минуты не сомневается в естественности для Франции монархической формы правления - хотя в «Духе Революции», как и в Конституции 1791 года суверенитет народа резко ограничивает власть монарха: «Все исходит от нации, все возвращается к ней» (с.199), «утверждая законы, монарх не столько проявляет свою верховную власть, сколько неукоснительно выполняет то, что ему поручено верховной властью народа... Действие королевского отказа прекращается, как только начинается следующая легислатура. С этой минуты народ возвращает себе всю полноту суверенитета и отменяет временный запрет монарха». Здесь речь идет о принятом Национальным собранием конституционном законе о приостанавливающем вето короля - Сен-Жюст рассматривает его как «способ придержать незрелое установление» (с.198-199), и его аргументация заставляет вспомнить не столько политические теории XVIII века, сколько «сдержки и противовесы» североамериканской конституции 1787 г. И все это вместе взятое делает положение короля более всего похожим на положение президента Соединенных Штатов, а саму форму правления - близкой к республиканской19. Однако, как о форме правления Сен-Жюст говорит о республике лишь однажды, когда по образцу «Духа законов» рассуждает о природе и принципе разных форм правления (с.191), как правило же употребляет это слово для обозначения государства, управляемого на основании законов, и именно в этом смысле нередко использует для обозначения современного ему французского государства.
Показательно, как в изменившихся условиях изменилось у него по сравнению с «Органтом» отношение к носителям монархической власти. По-прежнему в качестве источника зла рассматривается двор, ближайшее окружение монарха, причем в трактате мы обнаружим почти полное текстуальное совпадение с поэмой: «доверие и дружба рождались из стыда при взгляде людей на себя, из боязни быть обманутым; добродетель подвергалась осмеянию, золото приобретали за позор; на это золото покупали честь», и т.п. (с.184); ср.:
Двор есть не более чем лабиринт преступлений,
Следы золота в нем вместо путеводной нити;
Честь продается там самым искусным образом... 20
Но вот королева Мария Антуанетта, ставшая в поэме объектом стольких гневных и язвительных строк, например:
Бедняга Государь имел половину,…
Королеву, отраду всего света;
Она стала ею без стыда и без жалости,
Жертвуя всем своей похотливой страсти... 21
или:
… неистовая Королева
Равнодушно попирает ногами
И Природу, и весь народ франков.
Ее алчность, и жестокая, и расточительная,
Чтобы накопить, повсюду строит козни,
Затем все проматывает и, не смущаясь,
Выплевывает кровь, которую только что высосала... - 22
королева характеризуется теперь как «скорее обманутая, чем обманщица, скорее легкомысленная, чем вероломная», как царствующая «не во Франции, а в Трианоне» (с.184). Интересно при этом, что отношение к личности царствующего монарха Людовика XVI лишь несколько смягчилось, во всяком случае выглядит как развертывание образа из XIII песни:
Блаженный государь сам по себе был добр,
Дурным его сделали другие. 23
Никаких иллюзий по отношению к королю Сен-Жюст не питает, указывая на многие его слабости, но не испытывает по отношению к нему не то что ненависти, но даже и неприязни: «Людовик царствовал как частное лицо... Он геройствовал в мелочах, проявлял нерешительность в важных делах; он прогнал с министерского поста г-на де Монбаре из-за того, что тот тайком дал роскошный обед, но хладнокровно смотрел, как весь двор расхищает государственную казну, или, скорее, не видел, потому что его личная скромность порождала вокруг только лицемерие; рано или поздно он узнавал, однако, обо всем творившемся, но больше тщился слыть наблюдателем, чем действовать как подобает королю» (с.184). «Короля любили, но не жалели. Поскольку его было нетрудно обмануть, ему дозволяли говорить напыщенным языком, который ему нравился; но его простодушие не находило отклика» (с.219).
Не питает он иллюзий и по отношению ко многим тогда еще пользовавшимся широкой популярностью лидерам Конституанты - Лафайету, Байи, а также к Неккеру. Лишь о Мирабо он говорит несколько раз подробно и с почтением, да еще упоминает наряду с ним Ламета и Робеспьера как людей, чьи «энергия и мудрость», чей «пример придали особую силу новым истинам» (с.234). Косвенным указанием на последнего могли бы послужить рассуждения Сен-Жюста «о гражданских карательных силах», когда он, полемизируя с Руссо - «я не прощу тебе, о великий человек, то, что ты оправдывал право приговаривать к смерти» (с.228) - как будто воспроизводит аргументацию Робеспьера при обсуждении этого вопроса 30 мая 1791 г.24 Но здесь мы скорее всего имеем дело с параллельным ходом рассуждений - «Дух Революции» Сен-Жюста вышел из печати лишь несколько дней спустя после этого выступления Робеспьера.
Можно заметить, что молодой провинциал демонстрирует прекрасную осведомленность о делах в Париже, осведомленность, основанную в значительной мере на личных наблюдениях лета 1789 и лета 1790 гг. О его пребывании в Париже летом - в начале осени 1789 г. уже говорилось. Глава же из «Духа Революции», посвященная Празднику Федерации, в которой он весьма критически отзывается о целях его организаторов (с.218-219), что резко контрастирует с тем энтузиазмом, с которым сам он участвовал в организации движения Федерации в кантоне, позволяет, мне кажется, предположить несколько более продолжительное пребывание в Париже, чем несколько дней праздника. Но кроме того он очевидно внимательно следит за дебатами в Учредительном собрании, за его законотворческой деятельностью, а также за тем, что происходит за его стенами по газетам, и те краткие, но емкие характеристики, которые даны в трактате ряду ведущих публицистов Парижа - Демулену, Лустало, Марату, Карра, Мерсье - свидетельствуют о весьма основательном знакомстве автора с прессой (с.233-234).
Но в трактате находят отражение и некоторые проблемы политической борьбы в кантоне. Так например, когда он пишет, что «право, которое присваивала местная администрация, переносить собрания за пределы той территории, где они должны собираться, есть не что иное как тирания» (с.195), он скорее всего имеет в виду события, произошедшие в начале лета 1790 г., когда администрация дистрикта Шони по причине или же под предлогом волнений в собрании выборщиков, собравшихся для избрания судей, перенесла заседания из Блеранкура в Шони25.
Историки, как правило, обращают внимание на то, что Сен-Жюст не только остается в этом трактате сторонником конституционно-монархического государственного устройства Франции, не только обосновывает право ограниченного вето короля, но также защищает цензовую систему избирательного права. При этом подчеркивается отличие его тогдашней политической позиции как от тех принципов, которые он отстаивал впоследствии, будучи депутатом Конвента, так и от позиции демократов Робеспьера или Марата, которые хотя и оставались в этот период также сторонниками конституционной монархии, но последовательно выступали против имущественного ценза как нарушающего демократические принципы Декларации прав, и против вето короля даже ограниченного - за полное верховенство законодательной власти. Представляется, однако, более важным рассмотреть способы аргументации Сен-Жюста - ведь именно характер аргументации позволит действительно проследить процесс эволюции его мировоззрения.
Принимая цензовую систему избирательного права с ее делением граждан на «активных» и «пассивных», заявляя что «...все равным образом участвуют в осуществлении суверенитета через одинаковые условия налога, который определяет избирательное право; все могут избирать, но не все могут быть избранными» (с.196), Сен-Жюст обосновывает ее необходимость несколько иначе, чем это делали депутаты Собрания. В частности, 31 августа 1789 г. Лалли-Толендаль от имени Конституционой комиссии говорил о том, что собственики более независимы26, весьма распространенным мотивом было стремление не допустить чернь к управлению государством, и такой подход не противоречит не только теории Монтескье, но и точке зрения Руссо, как она сформулирована в «Письмах с Горы»27. Идея Сен-Жюста тоже, как мне кажется, восходит к Руссо, но к другому его сочинению, к «Общественному договору»: «Закон отвергает чужестранца, ибо тот не может любить страну, с которой не связан кровными интересами;... того, кто не платит податей, соответствующих положению активного гражданина, потому что он живет подобно гражданину мира» (с.196)28. В общем контексте «Духа Революции», где эта идея высказана неоднократно в разной форме, и кроме того переходит в более поздние его сочинения, «не земля принадлежит человеку (мужчине), но человек добровольно принадлежит земле» (с.223), и следовательно собственность является связующим началом в обществе - гражданской общине. А это означает, что человек, не обладающий собственностью, не может принадлежать гражданской общине.
3. В ЧЕМ ИСТОЧНИК ПРОЦВЕТАНИЯ ОБЩЕСТВА?
СОЦИАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ

Однако такая аргументация кажется ему недостаточной. Несколько раз в разных контекстах он обращает внимание на умеренный размер имущественного ценза. «Категория совершенно неимущих малочисленна; те, кто вовсе не платит податей, вовсе не являются никчемными; участь этой категории людей - независимость и соревнование» (с.196), - пишет он в связи с этим. И в другом месте, напоминая читателю о сказанном ранее - «Промысел... есть источник политического равенства, он несет бедняку жизнь, роскошь и возможность платить подати» (с.236). «Чтобы установить в республике естественное равенство, нужно поделить земли и стеснить промысел. Если промысел свободен, он источник, из которого проистекают политические права, и тогда существующее на деле неравенство порождает честолюбие, которое является добродетелью» (с.197), - было сказано в связи с вопросом о цензе в главе «О природе аристократии»29. Мне кажется, практически-политические соображения не позволили Сен-Жюсту ограничиться тем, что по Монтескье «лучшая аристократия та, где часть народа, не принимающая участия во власти, настолько бедна и малочисленна, что господствующая часть народа не может извлечь никакой выгоды из того, чтобы угнетать ее»30, что подчеркивая «легкость» (с.237) выполнения цензовых условий и преодолимость границы, отделяющей «пассивных» граждан от «активных», он стремится оправдать ценз в глазах своих потенциальных избирателей. Впрочем, по мнению А.Олара проблема деления граждан на «активных» и «пассивных» в провинции воспринималась не так остро, как в Париже31.
Как видим, Сен-Жюст категорически отвергает самоё идею имущественного равенства, утверждая, что «то равенство, которое установил Ликург, разделивший земли, выдававший замуж бесприданниц, повелевший всем вкушать пищу совместно и облачаться в одинаковые одежды - это относительное равенство, подобающее благодетельной республиканской бедности, во Франции привело бы к мятежу или к всеобщей лености» (с.192). Однако он отказывается признать собственность естественным правом: «Можно ли поверить, что человек настолько удалился от того чудесного бескорыстия, которое, как кажется, является общественным законом природы, - настолько, чтобы возвеличить эту жалкую собственность, дав ей имя естественного закона? Нам дано лишь временное существование под этим небом; разве не научила нас смерть, что земля не только не принадлежит нам, но, напротив, наш жалкий прах принадлежит ей» (с.223). Но в обществе испорченном, удалившемся от природы, необходимы законы, регулирующие отношения собственности: «если конституция хороша, она укрощает нравы и обращает их себе на пользу... Прискорбно лишь то, что наши самые нежные и глубокие чувства законы провозглашают нашим долгом, исполнение коего сулит выгоду, и что нет у законов иного принципа, кроме алчной собственности» (с.205). Очевидно, что Сен-Жюст воспринял здесь, как и в вопросе о свободе, не только выводы, но и диалектику «Рассуждений о неравенстве» Руссо.
Интересно, что именно этими соображениями он объясняет декретированный Национальным собранием выкуп реальных повинностей. Глава «О феодальном режиме» едва ли не единственная, где он позволяет себе усомниться в мудрости законодателей, хотя и утверждает обратное; необходимость выкупа видится ему несправедливой: «Я давно спрашивал себя, почему Франция не выжгла эти отвратительные злоупотребления с корнями вместе;... почему реальные права остались подлежащими выкупу», - подготовка к судебному процессу Блеранкурской коммуны против сьера Грене, все более близкое знакомство с нуждами соседей-земледельцев убеждали его в этом. Но «зло с течением лет стало сводом правил, который нужно было разрушать постепенно, развалить же сразу было бы губительно... Общины во Франции бережно отнеслись ко всему, что носило характер реальной собственности» (с.206).
Крестьянскими потребностями он мотивирует и необходимость предельно облегчить земельную подать: «Если вы обремените налогами земледелие, источник добрых нравов, вы отвратите земледельца от трудов или сделаете его жадным... Бесчестно утверждать, что земли, освобожденные от налогов, будут хуже обрабатываться, и что леность не даст ниве тех соков, какие извлекал из нее налог. Никак не мужества недостает крестьянину, ему не хватает рук;... пусть он получит возможность обогащать себя, а не откупщиков; его добродетель сделает тучными его нивы, и вы не увидите больше бедняков» (с.237). Рассуждая о налогах, которые он рассматривает как «фундаментальный закон правления, не потому, что ими оплачиваются расходы цивилизованного государства, но потому, что они могут сильно влиять на нравы» (с.239)32, Сен-Жюст предлагает, «чтобы налоги ложились своею тяжестью на потребление, но отнюдь не на торговлю», утверждая, что «народ... охотно заплатит за своих лошадей, за своих слуг, за окна, за экипажи, в то время как поземельную подать он платил бы по принуждению». Таким образом, он как бы вступает в полемику с физиократами, предлагавшими именно поземельным налогом заменить все остальные. При этом, «налоги должны возрастать или снижаться при увеличении или уменьшении количества продуктов» (с.236), чтобы «свобода не страдала ни от излишеств, ни от лишений», ибо у свободного народа «должно существовать справедливое изобилие нужного людям продовольствия» (с.241). Налог, который ограничивает роскошь, по его мнению, должен стимулировать полезную деятельность людей, законы против роскоши ни в коем случае не предполагают аскетизма. «Равенство во многом зависит от налогов; если они заставят нерадивого богача покинуть свой праздный стол, и пуститься в путь по морям или основать мастерские, он потеряет многие из своих повадок» (с.254). Он совершенно определенно видит Францию «процветающей страной с полнокровной промышленной деятельностью и развитой торговлей»33.
Какие бы политические или социальные проблемы ни рассматривал Сен-Жюст в своем первом трактате, они как правило так или иначе связаны с законами, над которыми работало Национальное собрание, - будь то собственно Конституция, налоги или судебная реформа. Однако, несколько глав, посвященных проблемам семейно-брачных отношений и положению женщин, занимают в трактате непропорционально большое место по сравнению с тем, какое внимание им уделили депутаты, не принявшие в этой области гражданского права сколько-нибудь значимых законов. Очевидно, речь идет о проблемах, лично его волнующих. Рассуждая о неравноправном положении женщины в семье, в частности, о неравной ответственности мужчины и женщины за прелюбодеяние, о необходимости защитить права незаконнорожденных, Сен-Жюст в то же время высказывает противоречивые суждения относительно права развода: «Народы, у которых развод осуществляется беспрепятственно, либо чудовища, либо чудо добродетели» (с.209), - а несколькими строчками выше пишет о нем как о клятвопреступлении, сопоставляя с изменой вере отцов: «иудей или мусульманин, обращенные в христианство, не могут оправдать своим обращением разрыв уз, которыми они связали себя» (с.209). Впрочем, в контексте его размышлений о религии и церкви последнее утверждение выглядит несколько двусмысленно.
Рассуждая об изменении места и роли христианства в современном обществе с его испорченными нравами, он вроде бы пытается очистить Евангелие от «его теократических искажений» (с.215), и в то же время почти дословно повторяет то, что писал в «Органте»:
Я предоставил бы Турку и Гурону
Создать себе Бога по собственному усмотрению,
Поскольку я познал предначертанье свыше,
Что Бог есть не что иное, как сама мудрость,
И что честность, добродетель, разум
Задолго до нас у Эмиля и Катона
Ценились высоко и без печати крещения. 34
Ср.: «Первые римляне, первые греки, первые египтяне были христианами. У них были добрые нравы, они были милосердны, а это и есть христианство» (с.216). А в другом месте, несколько ранее, говорит: «Все в этом мире относительно. Сам Бог и благостыня для слабого не более чем предрассудок; истина открывается лишь мудрому» (с.200). При этом он поддерживает все решения Национального собрания, касающиеся реформы церкви.
Политическая умеренность и оптимизм «Духа Революции и Конституции во Франции» столь резко отличают этот трактат и от антимонархических выпадов поэмы «Органт» («Трон - это всего лишь чурбан, на который каждый может воссесть»35), и от его речей, произнесенных позднее с трибуны Конвента, когда он говорил, что «невозможно царствовать и не быть виновным» (с.13), что даже враждебный Сен-Жюсту консервативный историк Эдуар Флёри назвал книгу «шедевром разума по сравнению с тем, что было им написано до и после нее», утверждая, что она полностью выпадает из логики развития его мысли36.
Представляется, что причины здесь нужно искать не только в общем упоении первыми успехами Революции. Политическую сатиру «Органта» следует рассматривать как своего рода бунт молодого человека, неожиданно испытавшего на себе несправедливость существующего порядка. Революция открыла перед ним новые возможности легальной деятельности, а ее успехи создали иллюзию возможности добровольного отказа привилегированных от своих привилегий и построения царства разума и справедливости, о котором мечтали просветители, вполне законным путем. Отсюда - умеренность и оптимизм «Духа Революции», отсюда - обращения к политической теории Монтескьё. В то же время внимательный анализ трактата позволяет увидеть в нем как преемственность по отношению к поэме, так и начало творческого освоения философско-политического наследия не только Монтескьё, но и Руссо, причем влияние последнего просматривается прежде всего в использовании Сен-Жюстом характерных для Руссо диалектических приемов рассуждения.
Наконец, то пристальное внимание, которое Сен-Жюст уделяет в трактате законотворческой деятельности Учредительного собрания, может трактоваться как в своем роде примеривание на себя соответствующей политической роли. Впрочем, публикация трактата, который привлек внимание парижских политиков, так и не помогла автору добиться желанной цели стать депутатом Национального законодательного собрания - не позволил недостаточный для избрания возраст.

Примечания
1 Автора единственной в отечественной историографии статьи, где это сочинение Сен-Жюста рассматривается специально, Н.Ю.Плавинскую (Сен-Жюст и Монтескье / Из истории буржуазных революций нового времени. М., 1985. С.63-78) интересует не сам трактат, а то как проявилось в нем характерное для эпохи Революции восприятие идей Монтескье. См. также: Levi L. Saint-Just, était-il un disciple de Robespierre // Révolution Française, 1919, N° 72. P.387-415 ; Rebuffa S. Saint-Just interpete di Montesquieu // Diritto e potere nella storia europea. 1982, N° 2. P.849-865.

2 Centore-Bineau D.B. Saint-Just. P., 1936. P.71.

3 Barère B. Mémoires. T. 4. Bruxelles-Leipzig, 1844. P.374.

4 Fleury Ed. Saint-Just et la terreur. P., 1852. T.1. P.110.

5 Vellay Ch. Premiérres lettes politiques (1790-1792) // Revue de Paris, 1906. T.5. P.824-826.

6 Вероятно, это был тот же П. де Кюньер, что в сентябре 1790 г. обратился с большим письмом к Робеспьеру: Переписка Робеспьера. Л., 1929. С.88.

7 Сен-Жюст Л.А. Речи. Трактаты. СПб., 1995 - при цитировании по этому изданию страницы указываются в скобках в тексте статьи.

8 Vellay Ch. Les poursuites contre «Organt» // Revue Bleu, 1907. T. VIII, N° 6. P. 186-187. См. также: Черноверская Т.А. Бунт, не имеющий перспективы: Луи Антуан Сен-Жюст в годы работы над поэмой «Органт» (1783? - 1789) // Диалог со временем. Вып. 8. М., 2002. С. 28-256.

9 Vellay Ch. Premierres luttes... P.828-829. Сохранился текст речи Сен-Жюста на этом собрании - он выступил в пользу Суассона (Saint-Just L.A. Oeuvres completes. Ed Ch.Vellay. P., 1908. T.1. P.217-219), а также письмо Демулену, написанное несколько дней спустя (Сен-Жюст. Указ соч. С.352-353).

10 Наиболее полное представление о деятельности Сен-Жюста на этом поприще дает исследование Бернара Вино: Vinot B. Saint-Just. P., 1985. P. 89-94. См. также: Vellay Ch. Premiérres luttes... P.826-827, etc.; Idem. Saint-Just en 1790 // RHRF, T.2. 1911. P.378-389.

11 Soboul A. Pour relire et comprendre Saint-Just // Actes du Colloque Saint-Just. P., 1968. P.5

12 Vellay Ch. Premiérres luttes... P.825.

13 Vellay Ch. Premiérres luttes... P.385-386; Dommanget M. Saint-Just. P.95-96; Vinot B. Saint-Just. P.103-105, 127-230.

14 Saint-Just L.A. Oeuvres complètes. T.1. P. 225-229; Vellay Ch. Saint-Just en 1790. P.386-389.

15 Vellay Ch. Premiérres luttes... P.820.

16 См. напр.: Плавинская Н.Ю. «Дух законов» Монтескье и публицистика Великой французской революции / От Старого порядка к Революции. Л., 1988. С.145-155.

17 Серебрянская К. Взгляды Сен-Жюста и их связи с философией XVIII века / Труды МИФЛИ. Т.6. М., 1940. С.204-205; Soboul A. Introd à: Saint-Just L.A. Discours et rapports. P.13.

18 См.: Констан Б. О свободе у древних в ее сравнении со свободой у современных людей. // Политические исследования. 1993, № 2.

19 Серебрянская К. Указ. соч. С. 204; Ланда С.С. «Дух революционных преобразований...» Из истории формирования идеологии и политической организации декабристов. 1816-1825. М., 1975. С.133-134; Олар А. Политическая история Французской революции. М., 1938. С.77.

20 Saint-Just L.A. Oeuvres complètes. T.1. P.169-170.

21 Saint-Just L.A. Oeuvres complètes. T.1. P.40.

22 Ibid. P.169-170.

23 Ibid. P.131.

24 Робеспьер М. Избранные произведения. М., 1965. Т.1. С.149.

25 Vellay Ch. Premierres luttes... P.829-830.

26 Олар А. Указ соч. С.83.

27 Руссо Ж.Ж. Трактаты. М.: Наука, 1969. С.399-340.

28 Небезынтересно отметить, особенно в контексте последующих событий, что Сен-Жюст, которому в период написания этой книги было лишь 23 года, обосновывает и уровень возрастного ценза в 25 лет: не следует упускать из виду его стремление быть избранным в Законодательное собрание, но не следует и преувеличивать влияние этого стремления на содержание «Духа Революции», как это делает Б.Вино (Vinot B. Saint-Just. P.112-116), тем более, что о новых выборах было официально объявлено лишь в конце мая 1791 года, когда работа над трактатом была уже завершена.

29 Сен-Жюст использует слово «аристократия» в буквальном смысле - «власть лучших», и применительно к французской конституции говорит о выборной аристократии в лице Национального собрания.

30 Монтескье Ш.Л. Избранные произведения. М., 1955. С.175.

31 Олар А. Указ соч. С.99-103.

32 Эта мысль повторяется в трактате несколько раз, см., например, с.236.

33 Гордон А.В. Иллюзии - реалии якобинизма / Сен-Жюст Л.А. Речи. Трактаты. С.381.

34 Saint-Just L.A. Oeuvres complètes. T.1. P.26.

35 Saint-Just L.A. Oeuvres complètes. T.1. P.131.

36 Fleury Ed. Saint-Just et la terreur. P., 1852. T.1. P.113.

pylippel.newmail.ru/articles/esprit.html

@темы: мысли, Сен-Жюст, немного истории, записки с баррикад

---

Дежавю

Интересная статейка на просторах Интернета)

Разновидности дежавю

Разновидности эффекта дежавю

1. Дежа веку (Déjà Vécu, т.е. уже пережитое) – это то, что большинство людей испытывают, когда они переживают дежавю. В то время, как дежавю – это ощущение, что вы видели что-то раньше, дежа веку – это состояние, что вы видели это событие раньше, но более детально, что вы узнаете запахи и звуки. Это часто сопровождается сильным чувством, будто вы знаете, что произойдет дальше.

2. Дежа визите (Déjà Visité, т.е. уже посещенное) - это менее распространенное явление, и при котором возникает необъяснимое знание нового места. Например, вы можете знать маршрут в новом городе, несмотря на то, что никогда там не были и знаете, что не могли никак получить эти знания. Дежа визите касается пространства и географии, в то время как дежа веку связано с временными событиями.

3. Дежа сенти (Déjà Senti, т.е. уже прочувствованное) – это явление чего-то, что вы уже чувствовали. Это психическое явление, которое редко остается в памяти. Воспоминание обычно возникает при звуке голоса другого человека, озвученных мыслях или чтении. В отличие от других видов дежавю, при дежа сенти не возникает тень чего-то паранормального или неестественного.

4. Жамевю (Jamais Vu) – это состояние, противоположное дежавю, и описывает знакомую ситуацию, которую вы не узнаете. Человек не узнает ситуацию, хотя знает, что был здесь раньше. Вы можете внезапно не узнать другого человека, слово или место, которое знаете. Во время одного исследования ученые попросили 92-х добровольцев написать слово "дверь" 30 раз за 1 минуту. В результате 68 процентов участников испытали симптомы жамевю, то есть они начали сомневаться, что слово "дверь" было реальным. Это возможно указывает на то, что явление жамевю является симптомом усталости мозга.

5. Пресквю - это ощущение "на кончике языка", то есть сильное чувство, что вы вот-вот испытаете прозрение, хотя это редко происходит. Ощущение пресквю бывает очень отвлекающим и навязчивым. Человек часто помнит одну или несколько характеристик забытого слова, например, первую букву, но чувствуют легкое мучение при поиске слова и ощущение облегчения, когда слово возникает в уме.

6. Лестничный ум или остроумие на лестнице (L’esprit de l’Escalier) – это состояние, когда вы находите умное решение или ответ, когда уже слишком поздно.
Это может быть ответный выпад на оскорбление, остроумная реплика, которая приходит на ум, когда уже становится бесполезной. Вы будто "находитесь на лестнице, уходя со сцены". В немецком языке используется слово "treppenwitz", которое выражает ту же идею, но в современном языке оно относится к событиям или фактам, которые противоречат своей основе или контексту. В русском языке используется фраза "задним умом крепок".

@темы: мысли

---

Меч и как им махать.

Несколько ссылок, чтобы не потерять и, может быть, прочитать как-нибудь)

onfencing.com/2013/04/10/nemnogo-o-fekhtovanii-...
www.budo-forums.ru/topic/4338-pro-scenicheskoe-...
mfonin.livejournal.com/209258.html

@темы: мысли, ссылка

---

Еще половинка колоды Таро. На этот раз Леонардо Да Винчи. Они немного странные, но красивые) Вот эта карта особенно понравилась.



Еще интересная карта Влюбленные. Наводит на размышления.

@темы: мысли, Таро

---

...

Это мне подарок царский,
Грех отказаться от него.
Здесь сидит у вас Доманский,
Отпустили бы вы его.

"Граф Орлов" мюзикл

А кто такой был этот Доманский? Откуда взялся в жизни Елизаветы и какую роль играл? Вбиваю в поиск и нахожу целую статью. Пусть валяется, чтобы не потерять.


Михаил Доманский

Михаил Доманский - соратник Антония Ожешко, личность легендарная во всех отношениях. Предлагаем его биографию, основанную на трудах известного польского историка Владислава Конопчиньского и чудесной прозы выдающегося русского писателя Павла Мельникова (Андрея Печерского).

Михаил Доманский, по всей видимости, был сыном Войцеха Францишка Доманского, который в 1724 году являлся секретарём печати великого канцлера литовского, князя Михаила Вишневецкого (1680-1744). Михаил Доманский родился около 1735 года в наследственном поместье Задолжье Пинского уезда. До четырнадцати лет учился в пинских школах. После смерти отца дядя отдал его на двор князя Кароля Радзивилла (Пане Коханку), мечника литовского. После нескольких лет "шумной" службы на дворе этого магната Доманский был депутатом в трибунале. Поражение и побег Радзивилла заставили Доманского отправиться в Варшаву и при выборе короля отдать свой голос за Станислава Понятовского. Во время Радомской конфедерации был депутатом в сейме и подписал гарантийный трактат. Неизвестно, взялся ли за оружие Доманский при первом выступлении Радзивилла в 1768 году. Когда в июле 1769 года Пинский уезд под руководством Антония Ожешко присоединился к Барской конфедерации, Доманский принял должность секретаря, хотя, по мнению Конопчиньского, оставался в стороне от непосредственного участия в делах конфедерации.

Только после поражения Пулаского и Ожешко под Варшавой он начал активно действовать. Пинский маршалок Антоний Ожешко с несколькими своими людьми укрылся в Задолжье и упросил своего секретаря, чтобы тот сопровождал его в побеге на Шлёнск. Хотя Конопчиньский скептически смотрит на боевые заслуги секретаря, однако сам Суворов отмечал действия отряда ротмистра Михаила Доманского в Короне. Участвовал он и в знаменитой битве под Ланцкороной (23.V.1771), где конфедераты потерпели решившее всё поражение. Душой и телом преданный Каролю Радзивиллу, выполнял его различные поручения. И тут в жизнь Доманского вошла знаменитая авантюристка княжна Тараканова, выдававшая себя за дочь российской императрицы Елизаветы Петровны. В то время самозванка была невестой князя Лимбургского и жила в купленном им для неё графстве Оберштейн. Мельников-Печерский пишет: "Осенью 1773 года в Оберштейн стал являться молодой человек, приезжавший из Мосбаха, и проводить по нескольку часов с владелицей замка наедине. Он был известен оберштейнской прислуге под именем "Мосбахского незнакомца". Полагали, что это новый любовник, и не ошиблись. Алина [княжна Тараканова - Ред.] была слишком пылкого темперамента и не могла жить без любовников, в этом она сама сознавалась, в этом каялась и во время предсмертной исповеди. Мосбахский незнакомец был поляк.

Князь Карл Радзивилл летом 1772 года приехал на берега Рейна, откуда входил в сношение с Версальским кабинетом. При нём было немало приверженцев Барской конфедерации и врагов короля Понятовского, которых он использовал для переговоров. Князь Радзивилл был не настолько умён, чтобы самому вести политическую интригу, но в помощниках у него недостатка не было. Мосбахский незнакомец принадлежал к их числу. И это был друг Радзивилла - Михаил Доманский, который в 1769 году, во время Барской конфедерации, был консиляржем Пинской дистрикции (уезда). Он приехал на Рейн одновременно с князем Радзивиллом. В марте 1773 года Радзивилл посылал его из Мангейма, где они тогда жили, в Ландсгут, на конфедерационный генеральный польский комитет, собиравшийся в этом городе. Этот комитет состоял из главнейших членов Барской конфедерации, бежавших за границу после решительного поражения их русскими войсками. Целью совещаний было противодействие трактату, который тогда готовились заключить между собой Россия, Австрия и Пруссия о разделе Польши. Доманский предложил от имени Радзивилла издать манифест, в котором протестовать против приготовляемого раздела и всеми средствами содействовать низвержению с престола Станислава Понятовского. Предложение было принято. [...]

Мосбахский незнакомец всё чаще и чаще появлялся в Оберштейне. Князь Лимбург сильно его ревновал и думал, что между прекрасною Алиною и этим незнакомцем существуют одни лишь эротические отношения. Из писем князя к его возлюбленной видно, что молва о её любовных связях с таинственным незнакомцем получила широкое распространение, и, что даже в газетах по этому поводу появился какой-то пасквиль. Князь знал, что его соперник - поляк, принадлежащий к палатинату, т.е. к партии Карла Радзивилла (палатина виленского). Но поездки Доманского в Оберштейн имели не столько любовный характер, сколько политический. Вследствие этих посещений в декабре 1773 года в Оберштейне разнёсся слух, что в этом замке под именем принцессы Владимирской скрывается прямая наследница русского престола, законная дочь покойной императрицы Елизаветы Петровны, великая княжна Елизавета. [...]

В Бриксене к ней присоединился Доманский с разными лицами, большею частию поляками. Она сообщила им, что, обдумав все шансы затеянного ею предприятия, она не решается ехать в Константинополь и намерена пробыть в Венеции самое короткое время, а потом воротиться в Германию. Это озадачило поляков, особенно Доманского. Но "Мосбахский незнакомец" имел на принцессу влияние: он стал её уговаривать не оставлять задуманного предприятия, блестящими красками разрисовал будущее её положение, когда скипетру её будут повиноваться миллионы. К этому присоединены были нежные ласки, и Алина не устояла. Она решилась идти, куда поведёт её гений Польши. [...]

Один из документов (духовное завещание императрицы Елизаветы Петровны) найден в бумагах принцессы в двух экземплярах: один переписан её рукой, а на другом, с которого, вероятно, она списывала копии, находится её собственноручная надпись: "Testament d'Elisabeth, Princesse imperiale de toutes les Russies". [...] По вероятности, они были приготовлены поляками заблаговременно и вручены принцессе в Рагузе. Может быть, это была работа Доманского или Чарномского. [...]

Из свиты князя Радзивилла только три поляка остались при "великой княжне" в Рагузе: Чарномский, намерившийся ехать с нею в Константинополь, где надеялся сделаться официальным агентом конфедерации; Ганецкий, бывший иезуит, имевший обширные знакомства в Риме, намеревавшийся провести её к святейшему отцу и ввести в лоно римской церкви, и, наконец, - "Мосбахский незнакомец", Доманский, который не в силах был оставить прекрасную принцессу, в которую был страстно влюблён. Кроме того, у Чарномского и Доманского были и другие расчёты оставаться при "великой княжне": они дали ей значительные суммы денег в надежде на её агатовые копи в Оберштейне, а ещё более на сокровища русской короны". [...]

Неаполитанский паспорт она действительно успела достать, и с ним на корабле Гассана, в сопровождении Ганецкого, Чарномского, Доманского и одной только служительницы Франциски фон-Мешеде, "великая княжна Елизавета" переплыла Адриатическое море и вышла на неаполитанский берег в Барлетте. [...] Спутники её почему-то сочли нужным переменить фамилии: Чарномский стал называться Линовским, "Мосбахский незнакомец" - Станишевским. [...]

Неоднократно жаловалась она аббату на лиц своего придворного штата. Она исключала только Станишевского, т.е. Доманского: его она очень хвалила. Вскоре Рокотани [влиятельный аббат в Риме. - Ред.] заметил нежные отношения искательницы русского престола к этому молодому, страстному человеку. Однажды он, сидя у аббата, распространялся об уме, любезности и красоте принцессы, об её богатстве и связях, и сказал, что дал ей клятву сопровождать её повсюду. При этом он дал почувствовать, что со временем, если предприятие принцессы увенчается успехом, ему самому предстоит одно из самых значительных положений в свете. [...]

Граф Алексей Григорьевич [Орлов. - Ред.] не замедлил представиться "принцессе Елизавете". Он обращался с нею почтительно, и почтение своё заявлял совершенно как верноподданный. С чрезвычайною заботливостью окружал её всеми возможными удобствами, являлся к ней ежедневно не иначе, как в парадной форме и в ленте, не садился перед ней, с поспешностью предупреждая каждое её желание: даже с кавалерами двора принцессы, с Доманским и Чарномским, обходился не только с изысканною любезностью, но даже с глубоким почтением. [...]

Употребить против неё какое-либо насилие на на тосканской территории было невозможно: флорентийский двор не дозволил бы этого. Притом у принцессы были искренние приверженцы: Доманский, Чарномский и некоторые из прислуги; они всеми силами воспротивились бы малейшему насилию со стороны графа Орлова. [...]

Февраля 21 у английского консула был завтрак, предательский завтрак. К нему было приглашено многочисленное общество англичан, живших в Ливорно, спутницы принцессы, Доманский, Чарномский и Христенек. [...]"

Граф Орлов предложил принцессе подняться на адмиральский корабль. "Вдруг слышит, что подле неё кто-то повелительным голосом требует у Христенека, Доманского и Чарномского их шпаги. [...] Доманский, Чарномский, Христенек и другой камердинер, Кальтфингер, были арестованы и перевезены на другой корабль.

Вечером 25 он [адмирал Грейг - Ред.] сдал Толстому принцессу, Франциску фон-Мешеде, Доманского, Чарномского и четырёх камердинеров. Так же тихо, так же незаметно, как и накануне, яхта поплыла назад и в два часа ночи причалила к гранитным стенам Петропавловской крепости. [...]

Вообще, в показаниях обоих поляков, Чарномского и Доманского, заметно старание выгородить не только себя, но и всё польское дело, дать всему такой вид, чтобы не было обнаружено участие конфедератов, особенно же князя Карла Радзивилла и иезуитов в замыслах созданной польской интригою претендентки на русскую корону. Замечательнее же всего то, что со стороны самих следователей постоянно было опускаемо всё касавшееся Радзивилла, иезуитов и членов польской генеральной конфедерации. Из всего хода следственного дела видно, что князя Радзивилла и других поляков старались беречь, а всю тяжесть вины сложить на голову одной "всклепавшей на себя имя". Так, например, другой камердинер Доманского, Рихтер, не был допрошен обстоятельно, между тем как из захваченных бумаг ясно было видно, что он до поступления к Доманскому жил в Париже в услужении у Михаила Огинского в пору тесного знакомства его с принцессой Владимирскою. [...]

После Чарномского к допросу привели Доманского. Он ни слова не сказал о знакомстве с принцессой в Германии, когда бывал у неё в Оберштейне и был известен под названием "Мосбахского незнакомца". Свое показание начинает он с пребывания в Венеции. "Иностранная дама" (так называет Доманский принцессу), узнав из газет, что князь Радзивилл намеревается отправиться в Константинополь, приехала в Венецию, чтобы под его покровительством отправиться туда же. Когда собрались в путь и корабль был уже готов к отплытию, князь Радзивилл поручил мне проводить на него "иностранную даму", сказав, что это русская "великая княжна", рождённая покойной императрицей Елизаветою Петровною от тайного, но законного брака. Я поверил словам палатина, тем более, что ещё в 1769 году слышал от графа Паца, служившего в России, что императрица Елизавета действительно находилась с кем-то в тайном браке. Когда мы жили в Рагузе, князь Радзивилл, желая удостовериться в личности "иностранной дамы", которую называли великой княжной, писал в Мангейм к Бернатовичу, прося его доставить о ней точнейшие сведения. Бернатович вскоре уведомил, что она действительно принадлежит к высокому, знатному роду. Французские офицеры, находившиеся при Радзивилле в Рагузе, были ежедневными собеседниками "иностранной дамы", и она им рассказывала о своих приключениях. Офицеры писали в те города, в которых, по словам её, она имела временное пребывание, и оттуда получены были ответы, что действительно в тех городах некоторое время жила проездом "принцесса Елизавета".

Радзивилл, по словам Доманского, живя в Рагузе, через несколько времени стал сомневаться в действительности царственного происхождения графини Пиннеберг и говорил ему, что вследствие этого сомнения он утаил переданные ему принцессой письма к султану и великому визирю. "Она мне отдала эти письма для отправления в Константинополь, - сказывал "пане Коханку" Доманскому, - но я, не желая более впутываться в её замыслы, оставил их у себя, а её обманул: сказал, что отправил их к Коссаковскому в Турцию для вручения по принадлежности". "Когда Радзивилл уехал обратно в Венецию, - продолжал Доманский, - принцесса сделала нам с Чарномским предложение сопровождать её в Неаполь, Рим, а оттуда в германские её владения. Так как путешествие это соответствовало дальнейшим моим намерениям, то я охотно согласился, тем более, что она задолжала мне восемьсот червонцев, из которых триста принадлежали мне, а остальные были заняты мной для неё в Рагузе. Я потому более согласился ехать с ней, что надеялся на получение должных ею мне денег если не в Италии, то в принадлежавшем ей графстве Оберштейн. Я уговаривал и Чарномского не оставлять этой дамы, но французский консул в Рагузе, у которого в доме она прежде жила, советовал Чарномскому не очень доверяться этой женщине. Чарномский сказал об этом мне и, по общему нашему совету, обратился к ней, прося откровенно признаться, кто она действительно, и обещая ей следовать за нею во всяком случае, кто бы ни была она. Выслушав Чарномского, принцесса с гневом сказала: "Как вы осмелились подозревать меня в принятии на себя ложного имени?" Чарномский смутился и замолчал. Тогда я, находясь под влиянием обворожительного ее обращения и ума, уговорил Чарномского сопровождать её хоть до Рима, где она намеревалась провести не более восьми дней. Стесненные денежные обстоятельства принцессы породили во мне новые подозрения в её происхождении, и я несколько раз спрашивал её, кто она такая, и каждый раз она называла себя русскою великою княжной, дочерью покойной императрицы Елизаветы Петровны. В Риме она вошла в сношения с русским генералом графом Орловым и получила от него значительную сумму денег. Из них она расплатилась со своими заимодавцами, в том числе и мне возвратила взятые для неё в Рагузе пятьсот червонцев".

Доманскому был предложен вопрос: зачем он оставался при ней, получив должные ему деньги? Он признался, что до безумия влюблён в эту очаровательную женщину. "Страстная привязанность к ней и желание знать, чем кончаются запутанные её обстоятельства, - говорил он князю Голицыну, - заставили меня остаться при ней и уговорить Чарномского не покидать её". Доманский потвердил всё, что относительно его говорил на допросе Чарномский, извиняясь, что он прежде не показал всего по слабости памяти. [...]

На Доманского и Чарномского фельдмаршал [А.М. Голицын. - Ред.] взглянул слишком легко. Он, кажется, и не подозревал, что оба они были замечательными деятелями польской генеральной конфедерации. [...] "По моему мнению, - писал он к императрице, - поляки, сопутствовавшие самозванке, ни более ни менее, как бродяги, приютившиеся к ней в надежде хорошего устроения своей будущности". [...]

От пленницы фельдмаршал пошёл в каземат, где был заключен Доманский.

- Вы в своём показании утверждали, - сказал ему князь, - что самозванка перед вами неоднократно называла себя дочерью императрицы Елизаветы Петровны. Решитесь ли вы уличить её в этих словах на очной ставке?

Доманский смутился. Но, несколько оправившись и придя в себя, с наглостью отрекся от данного прежде показания, утверждая, что никогда не говорил при следствии приписываемых ему фельдмаршалом слов. Наглость поляка вывела князя Голицына из терпения. Он грозил ему строгим наказанием за ложь, но Доманский стоял на своём, говоря, что никогда не слыхал, чтобы графиня Пиннеберг называла себя дочерью русской императрицы. Не было никаких средств образумить упрямого шляхтича. [...]

Доманский продолжал запираться, но сбился в словах и был совершенно уличён Чарномским. Наконец он изъявил готовность стать на очную ставку с пленницей.

- Умоляю вас, - сказал он, обращаясь к фельдмаршалу, - простите мне, что я отрёкся от первого показания и не хотел стать на очную ставку с этой женщиной. Мне жаль её, бедную. Наконец, я откроюсь вам совершенно: я любил её и до сих пор люблю без памяти. Я не имел сил покинуть её, любовь приковала меня к ней, и вот - довела до заключения. Не деньги, которые она должна была мне, но страстная, пламенная любовь к ней заставила меня покинуть князя Радзивилла и отправиться с ней в Италию.

- Какие же были у вас надежды? - спросил князь Голицын.

- Никаких, кроме её любви. Единственная цель моя состояла в том, чтобы сделаться её мужем. Об её происхождении я никогда ничего не думал и никогда воздушных замков не строил. Я желал только любви её и больше ничего. Если б и теперь выдали её за меня замуж, хоть даже без всякого приданого, я бы счёл себя счастливейшим человеком в мире.

После такого признания дана была очная ставка Доманскому с предметом его нежной страсти. Разговор между ними происходил на итальянском языке. Смущённый и совершенно растерянный, Доманский сказал пленнице, что она в разговорах с ним действительно называла себя дочерью русской императрицы Елизаветы Петровны.

Резко взглянула на него пленница, не говоря ни слова. Доманский ещё более смутился и стал просить у неё прощение.

- Простите меня, что сказал, но я должен был сказать это по совести, - говорил влюблённый шляхтич.

Спокойным и твёрдым голосом, смотря прямо в глаза Доманскому, пленница отвечала, будто отчеканивая каждое слово:

- Никогда ничего подобного серьёзно я не говорила и никаких мер для распространения слухов, будто я дочь покойной русской императрицы Елизаветы Петровны, не предпринимала.

Доманский замолчал, опустя голову. Пленница, казалось, сжалилась над своим обожателем и, обращаясь к фельдмаршалу, сказала:

- Доманский беспрестанно приставал ко мне с своими несносными вопросами: правда ли, что я дочь императрицы? Он надоел мне и, чтоб отделаться от него, быть может, я и сказала ему в шутку, что он теперь говорит. Теперь я хорошенько не помню.

Очная ставка тем и кончилась. [...]

Голицын не обратил внимания на новое её поведение. Ему оставалось одно: исполняя повеление императрицы, обещать Елизавете брак с Доманским и даже возвращения в Оберштейн к князю Лимбургу. Приехав нарочно для того в Петропавловскую крепость, он прежде всего отправился в комнату, занимаемую Доманским, и сказал ему, что брак его с той женщиной, которую он знал под именем графини Пиннеберг, возможен и будет заключен хоть в тот же день, но с условием.

- С каким? - живо спросил обрадованный Доманский.

- Я всё готов сделать, чтобы достичь счастья быть её мужем. За эту цену я готов хоть навсегда оставаться заключённым в крепости.

- Скажите, кто она такая.

- Видит Бог, что не знаю, кто она такая. Я бы сказал, если бы знал.

- Кто подал ей мысль называться дочерью императрицы Елизаветы Петровны?

- Не знаю. Ещё прежде, чем я узнал её, о ней уже все говорили, что она русская великая княжна.

- Кто были участники в её замыслах?

- Не знаю. Я бы всё сказал, но не знаю. Всё, что знаю, я сказал, больше ничего не знаю. Но обвенчайте нас, и я хоть сейчас дам подписку, что добровольно обрекаю себя на вечное заключение в этой крепости, если по каким-либо высшим соображениям нельзя даровать ей свободу. Я готов всё принести в жертву для неё, только не разлучайте нас. [...]

Когда пленница несколько успокоилась, князь завёл речь о Доманском. Она слушала равнодушно, но когда Голицын сказал, что Доманский неотступно просит руки её, и что, если она хочет, может выйти за него замуж хоть в тот же самый день, пленница засмеялась.

- Этот жалкий человек! - сказала она насмешливым тоном. - Да ведь он совершенно необразован! Ведь он порядочно не знает ни одного языка! Помилуйте! Возможно ли это?

Принцесса забыла "Мосбахского незнакомца", забыла и то, что в Рагузе подавала Доманскому большие надежды на свою руку. [...]

О спутниках принцессы 13 января 1776 года в тайной экспедиции фельдмаршалом князем Голицыным и генерал-прокурором князем Вяземским поставлен был следующий приговор: "Принимая во уважение, что нельзя доказать участие Чарномского и Доманского в преступных замыслах самозванки, ни в чём не сознавшейся, что они оставались при ней скорее по легкомыслию и не зная намерений обманщицы, к тому же Доманский был увлечён и страстью к ней, положено следствие об обоих прекратить. Хотя они уже за то, что следовали за преступницей, вполне заслуживали бы быть сосланными в вечное заточение, но им вменяется в достаточное наказание долговременное заключение, и они отпускаются в своё отечество с выдачею им вспомоществования по сту рублей каждому и под клятвою вечного молчания о преступнице и своём заключении". [...]

И странно кажется теперь, что тайная экспедиция, имея под руками все бумаги, вполне положилась на показания Чарномского и Доманского. Их показания о причинах, побуждавших их следовать за принцессой из Рагузы в Италию, за исключением разве страстной любви Доманского, с первого взгляда представляются не заслуживающими вероятия. [...]

Столь же невероятно и показание Доманского, что желание увидеть Рим побудило его сопровождать самозванку. Не обращено было при следствии внимания и на противоречие его: то он говорил, что поехал из Рагузы вслед за графинею Пиннерберг с целью получить с неё 800 червонцев, которые она заняла у него, то утверждал, что, получив её приказание ехать в Италию, рад был воспользоваться случаем посетить на её счёт Рим. Но как бы то ни было, и Чарномский, и Доманский, по решению тайной экспедиции, были отправлены в Польшу. [...]

Не знаем, что сталось с Чарномским и Доманским по их освобождении. В марте 1776 года они были выпровождены из Петербурга за границу вместе с камердинерами Рихтером и Лабенским. Более года пробыли они под арестом на корабле и в Петропавловской крепости".

Столько загадок в этой истории. Возможно, прав писатель и историк Эдвард Радзинский, считая, что освобождение поляков связано с тем, что княжна Тараканова в обмен на это указала местонахождение настоящей дочери императрицы Елизаветы Петровны и графа Разумовского. Но в любом случае такое её мужество можно объяснить лишь одним: княжна была патриоткой своего народа. Только какого? Черкесского, украинского, польского, турецкого...?

Её верный рыцарь Михаил Доманский поселился в своём пинском поместье, которое вскоре потерял за долги. Старость провёл в Теофиполе на Подолье у княгини Теофилии Сапеги. Там его увлекательные рассказы о Барской конфедерации слышал князь Леон Сапега.

Простой шляхтич был способен на две великие любви: больше жизни любил княжну, а ещё больше - отечество, ради которого был готов пожертвовать даже любимой. Можно только удивляться, что такая великая, несказочная любовь не нашла достойного отражения в литературе, музыке, кино и изобразительном искусстве. Художников привлекает в основном предательство графа Алексея Орлова.

Будем надеяться, что со временем на берегу Пины появится бронзовый Михаил Доманский, с тоской смотрящий в сторону Петербурга.

Подготовил Александр Ильин.

brama.brestregion.com/nomer21/artic07.shtml

@темы: мысли, немного истории, ГО

---

Я так хочу взглянуть в глаза твои.
И снова говорить слова любви.
Слова что как молитву помню я:
"Я люблю тебя, счастье мое.
Я люблю тебя, радость моя"

@темы: мысли, мюзикл, liebe, ГО

---

I've just seen a face

Чудесная песенка

@темы: кино, мюзикл, liebe, Beatles

---

Blink

Просто не могу это здесь не оставить... Ну что за лапочка

@темы: кино, мысли, liebe, Blink, X-Men

---

Все будет хорошо, любимая

- Название: Все будет хорошо, любимая
- Автор:  Fay Flourite (Schu Kirael Shumar)
- Бета:...
- Фэндом: 1789 Les Amants de la Bastille
- Рейтинг: G
- Жанр и Категории: General, Angst, Songfic, Драма, POV
- Дисклеймер: персонажами попользовались и положили на место. Все принадлежит создателям, как канона и мюзикла.
- Предупреждения: Смерть персонажа
- Размещение: только с моего разрешения.
- Содержание: Камиль Демулен и его последние минуты перед казнью.
- Примечание автора: размышления о любви, жизни и смерти на пути к гильотине. События происходят через несколько лет после событий описанных в мюзиклах. Больше отсылка к истории, но пусть будет здесь, потому что причиной появления этой работы все равно была песня. Революсьённая ваниль.
- Посвящение: всем, кто верит в то, что любовь сильнее смерти.
- Статус: закончен.
- Размер: 2 страницы
- Опубликован так же здесь - ficbook.net/readfic/2023352

Сегодня безумно яркое синее небо. Никогда бы не подумал, что в последний день моей жизни оно будет таким. И думал ли я о том, что он наступит так скоро. И наступит так.
Тихий скрип колес повозки. Мы даже не пытались заговорить друг с другом. Приговоренные к смерти, и теперь медленно двигающиеся к ней. Враги революции… это могло быть смешно, если бы не было так грустно и глупо. Но разве могли мы быть в стороне, когда пламя террора занимает место красавицы свободы?
Молчание… Должно быть каждый думал о чем-то важном для себя. А я думал о тебе, любимая. Помнишь, как мы встретились в первый раз? Быть может, и нет, ведь ты была еще так юна и едва ли обратила какое-то внимание на простого студента. Всего лишь прохожий, незаметный на первый взгляд. Я же видел перед собой нежную нимфу, каким-то чудом заблудившуюся в Люксембургском саду. Я был очарован. Быть может, я чувствовал, что эта встреча была не случайной. Чувствовал, что в тот день, такой же яркий и солнечный, я встретил любовь всей моей жизни.
Я мечтал о тебе, любимая. Каждый день разлуки, каждую ночь терзаний о том, что мы не можем быть вместе, мучаясь каждым мигом расставания. Я хотел изменить этот мир для тебя. Чтобы мы могли свободно жить в нем, радуясь каждому дню. Только мы вдвоем. В мире, где, наконец, воцарились главные идеалы. Свобода, равенство, братство. И именно к ней я призывал народ. О, казалось сам воздух города наполнен ею. Она бурлила вокруг, опьяняя не хуже хорошего вина. Когда от восторга хочется кричать, и ты знаешь, что тысячи голосов поддержат тебя. Париж был одним живым организмом. Одним живым существом, и у этого мифического зверя распахнулись огромные крылья. Лететь навстречу светлому будущему, наполненному счастьем, свободой и любовью.
Ты была со мной, любимая. Была в тот миг, когда наша мечта исказилась, принимая ужасные черты. Когда брат пошел на брата. Когда кровь лилась рекой, а «народная бритва» работала без остановки. Весь город, а за ним и страна тонули в крови тех, кто пытался возразить. Разве так должно сохранять порядок? Разве можно удержать птицу в клетке из прутьев с острыми шипами. Свобода убьет себя, пытаясь вырваться и каждый раз ударяясь о них, нанося себе ужасные раны.
Ты была рядом, любимая, когда мне пришлось заплатить за свои речи. Когда свобода слова была задавлена цензурой, а сам я оказался в заточении. Ты была со мной, даже когда я не видел тебя рядом. Ты всегда была моим воздухом, любимая. Я чувствовал тебя и на расстоянии. Как если бы наши сердца бились в унисон.
Сегодня краски кажутся такими насыщенными. Только ли потому, что я хочу запомнить каждый миг, что мне остается. Как приятно легкий ветер касается обнаженной кожи на шее, как слегка ерошит обрезанные волосы на затылке. Хочется жить, хочется чувствовать. Задыхаться от восторга от каждого нового впечатления. Замедлить время и ловить каждую секунду. И как же сильно я хочу, чтобы ты сейчас была рядом со мной, а не томилась в сырой камере, дожидаясь своей участи. Этот ли мир мы хотели создать, любимая? О такой ли жизни мечтали? Это ли та свобода, о которой мы мечтали?
Я даже рад, что руки связаны за спиной. Только бы не дрожали губы, только бы не выдать как же мне страшно сейчас. Но страшно от того, что я не увижу тебя в свой последний миг. Не увижу твоих ясных глаз, твоей нежной улыбки.
Я вижу, как ярко алая кровь капает с лезвия. Машина смерти, призванная навести порядок в стране. Уравнивая всех в прямом смысле. Для гильотины нет чинов и достижений, нет богатых и бедных. Для нее нет ничего. Лезвие поднимается, и внутри все замирает. И мне страшно от того, что и ты будешь стоять здесь одна на помосте, дожидаясь исполнения приговора, за преступление, которого не совершала. И твоя вина лишь в том, что ты так же сильно любила меня и поддерживала во всем.
Но не бойся ничего… Мы очень скоро встретимся. В том мире, где уже никто и ничто нас не сможет разлучить. Я подожду тебя там, чтобы тебе не было страшно лететь одной.
Все будет хорошо, любимая…

@темы: мысли, мюзикл, творчество, liebe, 1789, Les amants de la Bastille, Демулен, записки с баррикад

---

А, пожалуй, шло бы оно все нафиг...

@темы: мысли

---

Генератор личности

Ваше имя Итак, ты: Синяя птица И живешь ты: В роскошном особняке Наличие совести: Нету... совсем... Тебя все любят: За хороший вкус Тебя не любят: За интриги Тебе всегда помогает: Пробежка по парку Твой символ: Щит и меч Твой лучший друг: Скромная девушка Твой главный враг: Очень хитер Тебя любит: Такой же как ты Твое предназначение: Нечто очень важное

все гадания на aeterna.qip.ru

Я синяя птица, живущая в особняке и которую любит другая синяя птица. Однако...

@темы: тест, мысли

---

Камиль Демулен

Инфа, чтобы не потерять.

Камиль Демулен - журналист Великой французской революции

I 1. Кто такой Камиль Демулен?

II 2. Журналистика времен Демулена, или Чем журналистика обязана Великой французской революции?

III 3. Становление Камиля Демулена
4. Камиль Демулен: "К оружию!"
5. Свойства произведений Демулена
6. Демулен и Мирабо
7. "Революции Франции и Брабанта"
8. Кордельер
9. Демулен и Фрерон
10. Демулен против Бриссо
11. Суд над Луи Капетом
12. Монтаньяры у власти
13. Террор
14. "Старый кордельер"
15. Гибель
16. Так что же значит Демулен?

IV 17. Чем французы обязаны журналистике Великой революции?

V 18. Литература

Революция - это использование опыта
прошлого и, одновременно,
накопление опыта для будущего.
Любого опыта.
И позитивного, и негативного.
Всякая революция - шаг вперед
в поступательном движении человечества.

Юрий Попов


Кто такой Камиль Демулен?

Камиль Демулен - один из наиболее ярких представителей демократической печати Великой французской революции конца XVIII века. Его деятельность проходила в 1789 - 1794 гг., во время восходящего развития Революции, когда были совершены ее великие деяния. Вместе с Революцией он прошел все основные этапы ее развития, пережив "звездные часы", страдая от неудач, ошибок и поражений.
Жизнь и творчество Камиля Демулена - одна из славных страниц истории Великой французской революции, не перевернув которую, не получишь полного представления об этом эпохальном событии 200-летней давности, но поразительно близко стоящем к нам и по сей день.

Журналистика времен Демулена

Именно во время Великой французской революции произошло становление политической печати и зарождение прессы в современном понимании этого слова. Роль и значение газет и журналов возросли до такой степени, что уже никто не представлял себе того положения, в котором пребывала печать до Революции.
Вот какое объяснение слова "газета" приводит Камиль Демулен: "При старом режиме периодический листок, который сообщал о погоде: Сегодня журналисты - общественная власть. Они разоблачают, декретируют, управляют удивительнейшим образом, оправдывая или осуждая. Каждый день они поднимаются на трибуну: они среди тех, чей голос слышат 83 департамента. За 2 су можно слушать этого оратора. Газеты каждое утро сыплются как манна небесная и: подобно солнцу, ежедневно выходят освещать горизонт". (Revolutions de France et de Brabant. P., 1790, #17.)
Важность печати была понята всеми политическими партиями. Об этом свидетельствует и тот факт, что почти все выдающиеся деятели Великой французской революции редактировали газеты. О. Мирабо, К. Демулен, М. Робеспьер, С. Марешаль, Ж.П. Марат, Г. Бабёф и др. оказывали влияние на революцию и как публицисты. Их журналистская работа была тесно связана с политической деятельностью.
Печать стала серьезнейшим оружием в борьбе за установление якобинской диктатуры. Что же входит в понятие "демократическая печать"?
Прежде всего, это печать, которая сыграла важную роль в борьбе за свержение монархии. Печать, которая изо дня в день, из номера в номер пропагандировала Революцию, выступая с требованиями демократического развития Революции. Именно эта печать хранила да конца верность демократическим завоеваниям Революции и заложила основу для прогрессивной демократической и революционной прессы Франции.
Гонкуры были правы, когда писали, что "журналистика вышла из недр революции во всеоружии и, едва родившись, стала ареной великих сражений". Они называли газету "детищем 89-го года".
Одним из косвенных, но, тем не менее, наглядных проявлений влияния общественного мнения на жизнь страны во второй половине XVIII века являлось оживление периодической печати. Газеты продавались на улице, имелись в большинстве кафе, а их, по сообщениям полиции, насчитывалось в Париже перед Революцией 1800.
К 1789 году мысль о свободе печати проникла глубоко в сознание общества, и необходимость ее для развития прессы никем не оспаривалась. "Роль книг кончилась, - говорит Антен, - пришла очередь газет".
Рост газет в первый год Революции был значительным. В проекте своей газеты Демулен перечисляет 25 названий уже выходивших изданий. При этом речь шла только о газетах, успевших к тому моменту приобрести определенное влияние. Если в 1788 году во всем королевстве насчитывалось 60 периодических изданий, то с 14 июля 1789 года по 10 августа 1792 года появилось свыше 500 различных газет.
Эта революция в печати не была следствием технической революции, но стала возможной исключительно благодаря политическим изменениям в стране. Лишь в 1815 г. во Франции стала внедряться новая техника в полиграфии. До этого почти все делалось вручную. Как правило, один и тот же человек был и редактором, и издателем, и продавцом своей газеты. На одном прессе можно было напечатать за 24 часа 3 тыс. экз. - максимальный тираж ежедневной газеты.
Бумага была обычно низкого качества, грубая, зернистая, шероховатая, иногда слегка окрашенная или покрытая пятнами. Многочисленные дефекты бумаги сказывались на качестве печати.
Итак, технические возможности во многом ограничивали тираж газет. Накануне Революции наиболее распространенной была "Парижская газета", имевшая тираж около 10 тыс. экз. Как правило же, тираж колебался от 300 до 500 экз. Большинство газет выходило 2-3 раза в неделю. Обычно распространялись брошюры из нескольких номеров газет, но с 1789 года с ростом тиража и числа газет Революции их стали продавать и отдельными номерами.
Реклама в газетах находилась в зачаточном состоянии. Демулен, к примеру, печатал всякого рода анонсы.
Производство газет было делом дорогим, но все же рентабельным.
Говоря о печати первых лет Революции, необходимо отметить появление в это время вечерних газет, в которых помещались стенографические отчеты о работе Национального собрания. Эти вечерние газеты быстро завоевали популярность, так как они оперативно информировали о заседаниях Ассамблеи.

Становление Камиля Демулена

Идеология Камиля Демулена формировалась в 80-е гг. XVIII века, то есть при зарождении буржуазной идеологии, направленной на изменение социально-политических основ общества. Проблемы XVIII столетия, особенно его второй половины - это проблемы поколения Камиля Демулена.
Говорят, что все мы родом из детства. Небезынтересны в этом плане и первые шаги нашего героя.
Камиль Демулен родился 2 марта 1760 г. в Пикардии. Оттуда же происходили Кальвин, Сен-Симон, Бабеф, Кондорсе. Уроженцы этого края, как правило, отличались пылкой головой, легко воспламеняющимся воображением, страстным темпераментом. В то же время их характеризует рассудительность, здравый смысл, приправленный остроумием и лукавством.
Когда Камиль подрос, дальний родственник сумел выхлопотать ему место в коллеже Клермон, основанном иезуитами в 1563 г., куда Демулен и отправился с тем, чтобы больше на родину не вернуться. В этом же коллеже тремя классами старше обучался Максимилиан Робеспьер. Несмотря на некоторую разницу в возрасте, они подружились. Их объединяло и происхождение, и общий культ героев древнего мира. Под влиянием чтения античных авторов оба прониклись страстной любовью к свободе. Позднее Демулен писал: "Не для того нас воспитывали в школах Рима и Афин, в республиканской гордости, чтобы жить в унижении монархии при Клавдиях и Вителлиях. Безумно правительство, вообразившее, что мы можем увлекаться нашими праотцами на Капитолии, одновременно не презирая версальских угнетателей, можем восхищаться прошедшим, не осуждая настоящего".
Демулен считался хорошим учеником, хотя занимался лихорадочно, поспешно и непоследовательно. Увлекался поэзией, но стихи его были слабыми. Сам он до конца жизни упорно считал себя поэтом, сказав перед смертью: "Я родился, чтобы быть поэтом".
Камиль хорошо узнал классическую литературу, что видно по его журналистской деятельности. Он получал премии на многочисленных литературных конкурсах, в одном из которых участвовал вместе с Андре Шенье. Это натолкнуло его на мысль попробовать публиковаться. 9 января 1783 г. в "Журналь де Пари" была опубликована пьеса в стихах, автором которой был Демулен.
В сентябре 1784 г. он получил степень бакалавра, а через полгода - степень лиценциата, принеся присягу в качестве адвоката парижского парламента.
Но адвокат из него не вышел. Демулена буквально охватывал страх, когда он должен был выступать. В узком кругу Камиль забывал о своем недостатке и смело вступал в спор. Но все же оратором Демулен так никогда и не стал.
Речь его была скучной и неприятной для слуха, голос резкий и ломкий. Заиканье исчезало по мере того, как оратор приходил в возбужденье.
Насколько Демулен неприятен как оратор, настолько он прекрасен как писатель, где он обладает легкостью, изяществом, умом.
Камиль Демулен жил в жестокой нужде. И не исключено, что он так бы и прозябал в неизвестности, если бы не приход революционных событий, перевернувших общественную жизнь Франции.

Камиль Демулен: "К оружию!"

Обнищавший народ, изнеженная, праздная и разложившаяся аристократия, королевский двор, покрытый язвами интриг, предательств, расточительства - вот жалкая картина предреволюционной Франции.
Страна была наводнена печатной продукцией. Брошюры Мирабо, Бриссо и других авторов повсеместно разносили идеи, которые неизбежно должны были привести к революционному взрыву.
Брошюра Сиейса "Что такое третье сословие" за три недели разошлась в количестве 30 тыс. экз. В XVIII веке газеты еще не получили широкого распространения, и слабость развития периодической печати компенсировалась именно брошюрами. Слова Сиейса запоминались как лозунг: "Что такое третье сословие? - Всё. - Чем оно было до сих пор в политическом отношении? - Ничем. - Чего оно добивается? - Быть чем-то".
Это повальное увлечение публицистикой не могло не захватить Камиля Демулена. В 1788 г. он написал брошюру "Философия французского народа". Сам памфлет исчез. Существует лишь фрагмент, воспроизведенный газетой "Монитёр". В нем Демулен обращается к народу, убеждая его "возвратить себе свои права и естественную свободу", не падать духом и не слагать оружия перед врагом. Он дает советы относительно будущей Конституции и говорит о правах третьего сословия. Кроме того, Камиль написал не имевшую успеха "Оду Генеральным штатам".
Непосредственно перед открытием Генеральных штатов в марте и апреле 1789 г. происходили значительные волнения. Необходимо отметить события в Париже, так называемое "дело Ровельона", когда рабочие, доведенные до отчаяния, разгромили дома владельцев мастерских. Войска жестоко подавили это выступление. Камиль Демулен без колебаний заявил, что совершенные акты насилия были действиями разбойников, учиненными для того, чтобы скомпрометировать дело народа.
5 мая 1789 г. в Версале состоялось, наконец, торжественное открытие Генеральных штатов.
В Пале-Рояль, 12 июля 1789 г. Париж узнал об отставке популярного тогда в народе королевского министра Неккера, с которым связывали надежды на выход Франции из тяжелого социально-экономического и политического кризиса. Город волновался. Нужна была только искра, чтобы вспыхнул пожар. И такой искрой стала речь Камиля Демулена в Пале-Рояль. До того мало кому известный, с этой минуты он стал достоянием истории: "Граждане! Я только что прибыл из Версаля. Неккер получил отставку: Возможно ли большее глумление над нами?: У патриотов остается только одно средство - это прибегнуть к оружию: Итак, граждане, к оружию!"
Демулен, задыхаясь от волнения, нашел именно те слова, которых от него ждала толпа. Когда ему тут же предложили возглавить восстание, он заявил, что отказывается от роли вождя и предпочитает быть солдатом Отечества: "Свобода! Свобода! Она парит над нашими головами! Она увлекает меня в свой священный полет. Вперед к победе!.. Смотрите на меня, притаившиеся шпионы! Это я, Камиль Демулен, призываю Париж к восстанию! Я не боюсь ничего!.. Братья! Мы будем свободны!.."
Вот как описывает эти события парижская газета "Монитёр" за 17-20 июля 1789 г.:
":В ней [отставке Неккера - П.В.] видели предвестие трех ужасающих бедствий - голода, банкротства и гражданской войны. Зрелища и увеселения сразу же были отменены, как в дни скорби и траура: Одновременно люди кидаются в Пале-Рояль: для того, чтобы совместно противостоять усилиям тирании. Негодование достигает предела, и собравшиеся во множестве французы, бледные, с отчаянием на лицах и бессвязными призывами к возмездию на устах, готовы, как львы, устремиться ради спасения Отечества, пусть даже и безоружными, навстречу опасности. В этот момент молодой человек [Камиль Демулен - П.В.] залезает на стол, кричит: "К оружию!", выхватывает шпагу, потрясает пистолетом и показывает собравшимся зеленую кокарду [Камиль сорвал веточку с дерева - П.В.]. Толпа, которая смотрела и слушала в молчании, наэлектризованная его отвагой, внезапно разражается громкими криками. Все возбуждаются, воодушевляются, и в одно мгновение тысячи людей срывают листья с деревьев, прикрепляют их вместо кокарды и дают тем самым сигнал к восстанию во всех кварталах города".
Вторник, 14 июля 1789 г. Обнаружили склад оружия. Все стали вооружаться, кто чем мог. Именно в это время раздался клич: "На Бастилию!" И тогда почти 30 тыс. человек устремились к крепости.
Бастилия пала. Энтузиазм охватил Париж. Лишь после взятия Бастилии стало возможным издание памфлета "Свободная Франция". Еще 20 июня Демулен передал рукопись этого памфлета своему издателю, который, находя ее радикальной, тогда печатать испугался. 18 июля 1789 г. брошюра "Свободная Франция" появилась в продаже, разнося по всей стране славу Камиля Демулена.

Свойства произведений Демулена

Безусловно, памфлет "Свободная Франция" написан талантливо и живо. Но он не несет в себе ничего самобытного и нового. В нем нет ни глубины осмысления действительности, ни строгой последовательности в изложении материала.
Но все эти недостатки с лихвой компенсируются литературными достоинствами работы. Недаром Демулен воспитывался на чтении Цицерона и Тацита.
Слог его - блестящий, яркий, полный живых образов, метких характеристик, смелых сравнений. В каждой фразе отчетливо проявляются характерные особенности автора, увлекающегося, искреннего и глубоко преданного республиканским идеям, но в то же время импульсивного и легкомысленного, способного в пылу увлечения красивой фразой произнести роковое слово.
Эти качества будут присущи Камилю Демулену на всем протяжении его журналистской деятельности. Он порою увлекался "мелкой рябью литературной игры" в ущерб политическому осмыслению революционной действительности, прибегал иногда к сомнительному сладкозвучию. Демулен, казалось, "никогда не слушал никаких серен, кроме тех, что пели в его груди".
Патриоты горячо приняли "Свободную Францию", потому что она отразила их идеи, надежды и стремления. В несколько дней памфлет разошелся в большом количестве экземпляров. Но одновременно он вызвал взрыв негодования со стороны роялистов и монархических кругов.
Газета "Революции Парижа" сообщала, что полиция приняла решение об аресте Демулена.
Камиль Демулен, суммировав все отклики на "Свободную Францию", решил дать сразу же всем ответ своим новым памфлетом "Речь фонаря".
"Речь фонаря" - одно из самых известных произведений Демулена. В ней в фантастической форме фонарь обращается к патриотам, излагая фактически политические взгляды автора.
Брошюра эта не была подписана. Отсутствие подписи не помешало всем узнать, кому принадлежит данная работа.
В "Речи фонаря" Демулен развертывает перед читателями картину будущей республики, олицетворяющей собою золотой век человечества. В этой утопии идеалы Руссо поразительным образом смешаны с идеалами античного мира. Автор показывает громадный союз людей, связанных узами братской любви, наслаждающихся безоблачным счастьем, собирающихся на общественные пиры, подобно гражданам Спарты и Афин. При этом Демулен вспоминает древний праздник Сатурналий, видя в нем прообраз принципов 89 года. "Этот праздник, - отмечал он, - учрежден для напоминания о первоначальном равенстве: Не было ни судов, ни школ, ни сената, ни войн. Все сословия сливались воедино. Бедных угощали за столом без различия социального положения". В идеальной Республике Демулена добродетель и счастье являлись синонимами.
Опьяненный успехом, Демулен шутливо принимает данное ему прозвище "генерального прокурора фонаря". Камиль Демулен своим произведением завоевал у народа авторитет, а имя его сделалось известным всей Франции.

Демулен и Мирабо

Даже в это время материальное положение и литературный заработок Демулена далеко не соответствовали его популярности. Его "Фонарь", обогативший книгопродавца, ему самому принес незначительную сумму. Отсюда и колебания в настроении.
Именно в это время на него и обратил внимание Мирабо, который постарался завербовать талантливого молодого журналиста.
Обладающий феноменальными ораторскими способностями, Мирабо был подлинным руководителем Национального собрания, провозглашенного 17 июня 1789 г. Понятно, почему Демулен потянулся к Мирабо. Тот знал, как воздействовать на Демулена. Тонкая лесть, дружеское внимание, гостеприимство - вот ключи, которыми Мирабо открывал душу Камиля.
И вскоре Демулен стал сотрудничать в изданиях Мирабо - "Газете Генеральных штатов", а позднее - в "Письмах графа Мирабо своим избирателям". Через некоторое время газета Мирабо стала называться "Курьер Провинции", тираж ее превысил 10 тыс. экз.
Демулен был в газете фактически секретарем. Он и сам написал несколько статей.
Но по прошествии времени политическая беспринципность Мирабо становится все более очевидной. Мирабо откровенно пытался защищать королевскую партию. "Святой, божественный Мирабо", как его в начале называл Демулен, позже превратился в "предателя, в Мирабо-Макиавелли".
Расхождение с Мирабо было предопределено всем ходом развития Революции. Слишком они были разными людьми.
В октябре 1789 г. Демулен сообщает о принятом решении покинуть Мирабо и переехать в Париж. Кончился важный период в его жизни.

"Революции Франции и Брабанта":

Тематика
Тональность
Проспект
Материальная независимость
Журналист
Характеристика газеты
Редактор
Декрет о марке серебра
Рассказчик
Человек
Бегство короля
Бойня на Марсовом поле
Арест

Камиль Демулен решается выпускать свою газету "Революции Франции и Брабанта".
Издание это выходило с ноября 1789 г. по июль 1791 г.

Тематика

На протяжении этого времени Демулен пишет яркие страницы, запечатлевая все события. Массовое движение парижан в Версаль 5-6 октября 1789 г., когда под воздействием народа король согласился одобрить Декларацию прав и статьи Конституции. Переезд королевской семьи и Национального собрания из Версаля в Париж. Обсуждение в собрании судьбы церковного имущества, крестьянского вопроса, текста новой Конституции, принципа разделения граждан на пассивных и активных, вопросы вето короля, позорное бегство королевской семьи: Все эти и другие события революционных лет находили отражение в журналистской деятельности Камиля Демулена.

Тональность

Злая ирония и суровый реализм, энтузиазм и отчаяние, веселый смех и гнев сменяют друг друга, невольно увлекая читателя.
Разоблачая злоупотребления старого режима, Демулен нападал на противников республиканской формы правления. При этом зачастую жертвами его сатиры становились прежние его идолы или же вознесенные на пьедестал почета временные национальные герои.
Так, Неккера, отставка которого вдохновила Камиля на знаменитую речь в Пале-Рояль, Демулен обвинял теперь в измене, требуя предания его суду. Революция вносила свои поправки в оценку тех или иных деятелей.

Проспект

Выходу первого номера газеты предшествовал проспект, "адресованный ко всем патриотам".
О названии. Уже была газета Прюдома и Лустало "Революции Парижа". В глазах Демулена Революция не была явлением чисто французским. Бельгийцы (Брабант) последовали примеру французов, и вскоре освободительное движение охватило всю австрийскую часть Нидерландов.

Материальная независимость

Камиль Демулен договорился с издателем о подписании контракта, который гарантировал ему 2 тыс. экю в год, то есть 6 тыс. франков. Безусловно, для него это означало выход из всех затруднений и нищенского материального положения.
Наконец-то, почти в 30 лет, он стал обеспеченным человеком.

Журналист

Первые же номера газеты принесли желанный успех. Камиль Демулен писал домой: "Вот я и журналист. Это достаточно хорошая роль и уже больше не презренная профессия: Сегодня во Франции именно журналист: сам себе и консул, и одновременно диктатор:"

Характеристика газеты

Первый номер газеты "Революции Франции и Брабанта" вышел 28 ноября 1789 г. Газета выходила еженедельно в форме брошюры in-18 на 48 стр., на серой бумаге.
Подписная цена на 3 месяца была чуть больше 6 ливров для столицы и 7 ливров для провинции.
С третьего номера обложка украшалась эстампом или фронтисписом почти всегда сатирического содержания.
Коллекция всех номеров газеты насчитывает 9 томов с числом страниц 4243.

Редактор

Камиля Демулена как редактора отличала широта интересов и эрудиция, что иногда оборачивалось во вред, так как обращалась газета к широкой публике.
Сам Камиль признавал: "Я ничего не пишу для славы, но только - для Родины".

Декрет о марке серебра

Демулен принял активное участие в обсуждении декрета о марке серебра, устанавливавшего имущественный ценз для избирателей, то есть дающего право на голосование лишь тем, ежегодные налоги которых равнялись марке серебра или 54 ливрам.
"Скоро во Франции, - отмечал Демулен, - будет узаконено аристократическое правительство - это самая большая победа, одержанная врагами в Национальном собрании. Чтобы понять всю абсурдность этого декрета, достаточно только сказать, что Руссо, Корнель и Мабли были бы лишены избирательного права".
Обращаясь к духовенству, Камиль добавляет: "О вы, презренные священники, глупые и лицемерные бонзы, разве вы не видите, что ваш бог не мог бы быть избранным? Иисуса Христа, имя которого вы произносите с кафедр и трибун, вы разместили среди негодяев".
Камиль Демулен по-своему определяет понятие "активный гражданин". По его мнению, активные граждане - это те, кто, как и он сам, штурмовал Бастилию, кто выращивает урожай на полях. И разве справедливо, что именно их и лишают политического права?
Как только Демулен резко выступил против аристократии, как только он обрушил свой удар против монархического лагеря, так сразу же он стал объектом для клеветы.
В эти трудные минуты Демулена поддерживали письма патриотов, которые горячо приветствовали каждый номер его газеты.
Юный Сен-Жюст писал: "Было бы напрасно вам говорить, так как вы не любите глупых похвал, что страна гордится вами".

Рассказчик

На страницах "Революсьон де Франс э де Брабант" Камиль проявил себя и как превосходный рассказчик, хроникер, репортер, "литератор на скорую руку". Вот отрывки из его описания народного похода в Версаль в октябре 1789 г. (приводятся по номеру газеты за осень 1790 г.):
"В воскресенье [4 октября 1789 г. - П.В.] вечером женщины уговорились встретиться на следующее утро у подножья фонаря и идти на Версаль. На рассвете они уже отправились к ратуше, увлекая за собой по дороге других женщин, подобно тому как в Лондоне рекрутируют матросов; образовалась плотная толпа. На набережной Ферай собралось множество вербовщиц. Коренастая кухарка, элегантная модистка и смирная дочь Минея - все они влились в фалангу. Шедшая на утреннюю мессу старая святоша впервые в жизни чувствует себя похищенной и кричит об умыкании, в то время как многие молоденькие девушки довольны, что смогут без матери или опекунши отправиться в Версаль, чтобы выразить свое уважение августейшему собранию. Однако для точности рассказа я должен сказать, что эти женщины: выбрали себе председательницу и штаб, и каждую из женщин, которую уводили от мужа или от материнского присмотра, сначала представляли председательнице или ее помощницам, а те обещали следить за соблюдением добрых нравов и ручались, что честь путешественницы в день похода не пострадает.
:Затем женщины захотели подняться в город. Главнокомандующий был предупрежден об этом. Он знал, что все восстания начинались женщинами, поскольку штыки приспешников деспотизма щадят их материнское лоно: Как поток воды сквозь прорванную плотину, многочисленная толпа заливает ратушу.
К чести нашего оболганного народа повторим: в любой другой стране при таком вторжении ратуша оказалась бы опустошенной, все было бы разбито и обращено в прах. У нас же похищают только оружие:
:С другой стороны, бывшие французские гвардейцы и почти все наемные части, вооружившись, поспешили на Гревскую площадь. Когда толпа, хлопая в ладоши, стала подбадривать их, они ответили: "Не рукоплесканий ждем мы от вас. Нация оскорблена! Беритесь за оружие и едите с нами!" Единый патриотический порыв охватил сразу все 60 дистриктов:"

Человек

Демулен был человеком минуты, увлечения, порыва. Боевой пыл всецело захватывал его, закрывая порою действительность, заставляя иногда забываться и терять чувство меры. Он врезался в ряды врагов, не разбирая препятствий, нанося удары направо и налево, не слыша стонов падающих, не замечая льющейся крови. Он сознательно толкал себя в самую гущу врагов. Только тогда Демулен чувствовал себя в своей стихии. И все его лучшие произведения свидетельствуют об этом. Для повседневной черновой работы он не подходил.
Через некоторое время в жизни Демулена произошло очень важное событие. Он наконец-то получил согласие родителей своей любимой Люсиль на брак с ним. Она стала его подлинной страстью и любовью.
Выйдя замуж за Демулена, все время и жизнь свою она посвятила своему Камилю, которого боготворила и за которым фактически следом отправилась на эшафот, ненадолго пережив своего любимого.

Бегство короля

Утром 21 июня 1791 г. Париж был разбужен гулом набата и тремя пушечными выстрелами. В своей газете Демулен писал: "Во вторник, 21 июня парижане узнали о бегстве короля и его семьи. Измена! Клятвопреступление!.. Барнав и Лафайет злоупотребили нашим доверием".
Волнение и гнев охватили Париж. Открыто раздавались голоса, требовавшие ликвидации королевской власти и суда над Людовиком XVI.
Камиль Демулен восторженно писал в эти дни: "Провидение прекрасно служит делу патриотов: Без короля и без регента мы будем иметь республику. Кажется, что само небо послало нам этот единственный случай, чтобы основать республику:"
В местечке Варенн, между тем, почтмейстером Друэ была задержана королевская семья и 25 июня возвращена в Париж. Теперь борьба за судьбу короля в конечном итоге означала борьбу за судьбу Революции.

Бойня на Марсовом поле

Наиболее крупная и реакционная часть буржуазии перешла в открытое наступление.
Отсюда берет начало 9 термидора 1794 г.!
17 июля 1791 г. на Марсовом поле собралось несколько тысяч парижан для обсуждения и подписания нового текста петиции, осуждающей монархию. Туда же были стянуты по приказу Учредительного собрания крупные отряды войск и национальной гвардии под командованием Лафайета.
Спровоцировав беспорядки, войска открыли огонь по безоружным людям. Несколько десятков человек были убиты на месте.
Бойня на Марсовом поле вырыла пропасть между представителями прежде единого "третьего сословия" - между господствующей верхушкой, которая удовольствовалась превращением Франции в конституционную монархию, и демократически настроенными плебейскими массами и мелкой буржуазией, толкавшими Революцию вперед.
Роль Камиля Демулена в этот день неизвестна. По одним источникам, он принял самое активное участие в событиях, по другим - в этот день обедал за городом в обществе Дантона и Фрерона. Но абсолютно точно известно, что уже вечером этого дня появился приказ об аресте Дантона и Демулена.
В тот вечер Демулен еще успел произнести пламенную речь в Якобинском клубе против Бальи и Лафайета. Тотчас же после окончания своего выступления он был вынужден скрыться от преследований.

Арест

Полиция, явившись его арестовывать, нашла в конторе газеты одного из сотрудников. На типографию был наложен арест.
После 17 июля Демулен издал еще один номер газеты "Революции Франции и Брабанта", посвятив его полностью Лафайету, "фениксу полицейских альгвазилов".
Учитывая общую неблагоприятную обстановку, в которой стало невозможным издавать газету, Камиль Демулен решил временно прекратить журналистскую деятельность. "Мне очень тяжело бросать перо", - писал он, прощаясь со своими читателями.

Кордельер

В октябре 1791 г. Камиль Демулен стал секретарем Общества друзей Конституции (Клуба Кордельеров). Он стремился к трибуне, но прежний энтузиазм и оптимизм покинули его. И настроение, и тон его речей иные. Нет прежнего пыла, стремительности, веры и надежды. Экзальтация сменилась утомлением и разочарованием в народе.
Он говорил: "Народ не шел навстречу свободе, его привели к ней: Революцию повсеместно совершали немногие - 2-3 гражданина. Всегда в этой стране народ был рабом власти и властей".
Из одной крайности Демулен бросается в другую. От слепого поклонения народу до полного отрицания его возможностей...
Народ был известен Демулену и другим больше по произведениям просветителей, а не на основании глубокого и личного с ним знакомства. Вот отчего народные выступления в ходе Революции ставили ее вождей в тупик, и не всегда они могли быстро и правильно найти выход.
Камиль Демулен пытался примирить непримиримое. Так, признавая необходимость придерживаться Конституции, признавая факт ее существования, он одновременно с этим доказывал ее непригодность и "недозрелость".
Отказываясь от пропаганды республиканской идеи, он отмечал: "Пусть не клевещут на меня и не говорят, что я проповедую республику:
Мы не настолько невежественны, чтобы видеть свободу в отсутствии королевской власти".
Разумеется, необходимо помнить, что Демулен был вынужден в то время скрывать свои республиканские идеи - обстоятельства этому не благоприятствовали. Всю желчь он изливал на Национальное собрание, которое обвинял в преднамеренных ошибках, в выработке нежизнеспособной Конституции ради реставрации старого порядка.
А реакция все усиливалась! К концу 1791 г. даже лучшие революционеры стали совершенно отчаиваться в Революции.
Осенью 1791 г. Камиль Демулен связывал свои надежды с работой Законодательного собрания. Он принимает горячее участие в политических событиях, жалеет о прекращении своей публицистической деятельности.
Попытка основать новую газету "Трибуна патриотов" окончилась для Камиля неудачей.
Именно в это время Максимилиан Робеспьер произнес знаменательные слова: "Нам предстоит либо вновь впасть в прежнее рабство, либо снова браться за оружие".

Демулен и Фрерон

10 августа 1792 г. была свергнута не только монархия, что само по себе было историческим явлением, но и была лишена политического господства реакционно-монархическая крупная буржуазия.
Своей победой Революция была обязана исключительно народным, мелкобуржуазным и плебейским массам Парижа и всей Франции.
Революция вступила в новый этап своего развития. После свержения монархии началась открытая борьба между Горой и Жирондой в Конвенте, образованном в сентябре 1792 г.
Гора, якобинцы-монтаньяры, представляли ту часть населения, которая не получила удовлетворения всех своих требований в прошедшие годы Революции. Вот почему они решительно стояли за углубление и продолжение Революции. И Гора вместе с народом шла с Революцией вперед.
В Париже возросло влияние Коммуны, органа городского самоуправления. Коммуна издала приказ о закрытии всех роялистских газет, она произвела аресты контрреволюционеров и подозрительных.
Что же касается жирондистов, то они представляли интересы промышленной, торговой и сельской буржуазии. Это был достаточно пестрый политический конгломерат. Взяв от Революции все, жирондисты считали ее законченной и пытались ее остановить. Борьба с продолжением Революции, несмотря на ее наступательный характер, неизбежно толкала жирондистов в пропасть контрреволюции, и, в конце концов, они были сброшены туда.
:Луи Фрерон - в первые годы Революции один из видных деятелей демократического движения, был близок к Марату, который поддержал его кандидатуру в Конвент. Позднее стал одним из организаторов и виднейших деятелей термидорианской реакции.
Этот самый Фрерон предложил Камилю Демулену сотрудничать с ним в издаваемой им газете "Оратор народа". Немного поколебавшись, Камиль согласился.
В конце апреля 1792 г. появился проспект, извещавший о выходе новой еженедельной газеты.
Все в этом издании носило дух, идеи и стиль "Революций Франции и Брабанта".
Камиль Демулен писал в проспекте: "В настоящее время газета - это власть, самая большая власть: Трепещите, интриганы, карьеристы, аристократы и контрреволюционеры всех мастей! Я еще раз скажу всю правду обо всех партиях:"
Демулен приглашал сотрудничать в этой газете и Жан-Поля Марата. Но Марат отказался.
Первый номер должен был появиться 7 мая. Но издатель затянул печатание газеты, так как в номере содержались материалы, направленные против Бриссо (Бриссо был лидером жирондистов, а Жиронда была в то время у власти), а быть может, испугался общей тональности газеты.

Демулен против Бриссо

Газета Бриссо "Французский патриот" писала о Камиле: "Этот человек называет себя патриотом лишь для того, чтобы клеветать на патриотизм".
Демулен ответил на эти инсинуации страстным, убийственным памфлетом "Разоблаченный Бриссо", в котором, между прочим, осуждались воинственные заявления Бриссо, и доказывалась необходимость нести свободу мирным путем, а не восстанавливать против Революции другие страны и народы.
Эмоции перехлестывали через край. Увлекшись чем-то, Камиль зачастую забывал первопричину, затем спохватывался, возвращался с тем, чтобы через некоторое время вновь ринуться в пучину дискуссий.
В этом памфлете по отношению к Бриссо был выдвинут ряд необоснованных обвинений, которые легко опровергались. Противники Демулена так и делали. Но в данном случае пафос выступления Камиля совпал с настроением французского народа. Это было исключительно точное попадание. Памфлет "Разоблаченный Бриссо" произвел ошеломляющее впечатление.
Вслед за этой работой Демулен написал другую брошюру - "Фрагмент тайной истории Революции, или История бриссотинцев". Эти два памфлета внесли свою лепту в борьбу против жирондистов.
Бабеф точно подметил некоторые слабости Демулена: "Камиль умел красиво излагать неверные суждения. Ум его шел кривыми путями, хотя душа была пряма: Одна его страсть была выглядеть лучшим из патриотов, каким он и был в действительности; другая - казаться кладезем эрудиции и памяти; третья - вставлять не менее четырех каламбуров в каждую фразу. Но, несмотря на эти крайности, свойственные молодости, в том, что он писал, можно было найти множество полезных истин, потому что намерения его были совершенно чисты".

Суд над Луи Капетом

Августовские события 1792 г. захватили Демулена целиком. В эти дни он был повсюду с Дантоном. Он как бы вновь переживал события первого года Революции. Вновь в центре истории.
После падения монархии в жизни Демулена происходят важные изменения. Его друг Дантон становится министром, а сам Демулен назначается одним из его секретарей.
С начала работы Конвента можно вести отсчет и новой эпохи политической деятельности Камиля Демулена. Он был избран в Конвент 465 голосами из 677 голосовавших.
Плебейские массы в это время были убеждены, что падение Людовика XVI устранит все препятствия на пути к осуществлению подлинного равенства.
В эти дни и Камилю Демулену все казалось возможным. Но действительность вскоре опрокинула все его расчеты.
Пропагандистская деятельность жирондистов привела к тому, что вся Франция крупных и средних собственников объединилась вокруг их партии.
В этих условиях Демулен пытался наряду с работой в Конвенте возобновить издание газеты "Революции Франции и Брабанта". Просуществовала она всего лишь два месяца: октябрь и декабрь 1792 г.
На страницах газеты Камиль изложил свою точку зрения на судьбу короля, решительно выступая за казнь бывшего монарха: "Людовик XVI должен умереть потому, что должна жить Родина: Я требую, чтобы Конвент объявил его предателем нации, преступником человечества".
Когда пришел час его голосования, Демулен сказал: "Я подаю голос за смертную казнь".
Свой взгляд на процесс он отразил в брошюре "О суде над Людовиком XVI". Позиция Камиля Демулена по этому вопросу во многом была тождественна взглядам Робеспьера.
21 января 1793 года на площади Революции в 10 часов 15 минут бывший монарх был гильотирован.

Монтаньяры у власти

Народное восстание 31 мая - 2 июня 1793 г. завершило борьбу Горы и Жиронды. Власть перешла в руки якобинского блока. Ликвидация политического господства жирондистов на данном этапе отвечала новым задачам Революции и вела к спасению Франции.
Камиль Демулен был в числе тех, кто верил в существование заговора жирондистов и принимал активное участие в его разоблачении. Правда, как всегда, он несколько преувеличивал свою роль, что видно из его письма к отцу: "Мое последнее сочинение (речь идет о памфлете "Разоблаченный Бриссо"), предшествовавшее революции 31 мая и явившееся ее Манифестом, в немалой степени содействовало обезвреживанию великой мины, подведенной бриссотинцами".
Но это был, кажется, последний взлет Демулена в качестве прогрессивного журналиста Революции:
Реальная опасность внешней интервенции, контрреволюционные мятежи на большой части страны, тяжелое экономическое положение - Республика задыхалась.
В таких условиях растерялся Камиль Демулен. Для него, как и для Дантона, время революционных дерзаний осталось позади. По мере приближения судебного процесса жирондистов отношение Демулена к подсудимым менялось. Все это произошло не без влияния Дантона, давно уже протягивавшего обвиняемым дружественную руку.
Лето 1793 г. положило водораздел между Робеспьером с одной стороны, и Дантоном и Демуленом с другой.
Демулен испугался решительных мер Конвента. Теперь он отказывался от звания "генерального прокурора фонаря" и от роли "верховного карателя". Как будто бы можно продолжать Революцию без борьбы с отмирающим. Такой революции еще не придумали.
Демулен оценивал действия Комитета общественного спасения как проявление одностороннего фанатизма. Он все больше погружался в мрачное настроение.
Камиль восклицает: "О, если бы я мог быть неизвестным! Где то убежище, то подземелье, которые могли бы укрыть меня с женой, сыном, с моими книгами. Я не могу забыть, что эти люди, которых убивают тысячами, имеют детей, отцов: Есть минуты, когда я готов идти навстречу смерти, чтобы избавиться от зрелища стольких бедствий и: от Революции, : в которой я вижу только честолюбие и алчность".
Произнеся эти слова, Демулен, спохватившись, спешит загладить произведенное впечатление: "Правда, - замечает он, - свобода печати - великое благо. Ей мы обязаны Революции. Настоящее положение вещей несравненно лучше, чем четыре года назад, потому что есть надежда на улучшение, надежда, отсутствующая при деспотизме:"

Террор

17 сентября 1793 г. действия народных масс и их требования ввести террор в конце концов заставили Конвент издать декрет о подозрительных, чтобы спасти Революцию. Согласно этому декрету, объявлялись подозрительными и подлежали аресту лица, "своим поведением или связями, речами или сочинениями проявившие себя как сторонники тирании", дворяне, что были в родстве или связях с эмигрантами и не сумевшие доказать своей преданности республике, а также смещенные со своих постов государственные служащие и т.п. Только с введением чрезвычайных мер Революция сумела сражаться, организоваться и победить.
Вот чего не мог понять Камиль Демулен. Отсюда трагический разлом души, отсюда видимая надсадность и какая-то щемящая обнаженность мысли, по-детски наивная и часто по-детски жестокая по отношению к другим.
Было бы неверно утверждать, что Демулен не изменился вообще за годы Революции. Нет, он эволюционировал. Несмотря на то, что он не всегда успевал за революционными свершениями, Революция наложила свой отпечаток на него. Он стал гораздо серьезнее и глубже в своих статьях, по-иному смотрел на многие события.
:Таким образом, с осени 1793 г. в рядах якобинской партии начали проявляться 2 оппозиционных революционному правительству течения. Одно - группа так называемых "снисходительных" с Дантоном во главе, куда входил и Камиль Демулен. Ее представители пытались "умерить" политику революционного правительства, ослабить репрессии, отказаться от террора, восстановить свободу печати. И все это в условиях, когда на карту было поставлено само существование республики! Наконец, они ратовали за создание Комитета милосердия. Их желания лучше всего выражены в словах Дантона: "Кто слишком долго делает революцию, рискует не воспользоваться ее плодами".
Другой группировкой, противостоящей революционному правительству, были левые якобинцы, представителями которых являлись Шомет, Эбер и другие.
Обе группировки имели свой печатный орган. Первые - газету Камиля Демулена "Старый кордельер", вторые - газету Эбера "Папаша Дюшен". Между ними-то и развернулась в конце 1793 - начале 1794 г. борьба, которая, в конечном счете, привела к падению обеих группировок.

"Старый кордельер":

Первый номер
Второй номер
Третий номер
Четвертый номер
Последние номера

Не желая мириться с пассивной ролью, Камиль Демулен решает вновь издавать газету, претендуя на роль адвоката в споре двух противоположных лагерей. Он убеждал прежде всего себя в том, что сила его слов не утратила власти над толпой. Ведь это он призвал народ совершить Революцию и привел его к Республике!
Камилю казалось, что его "Старый кордельер" будет Возрождением, а на самом деле он прозвучал как отпевание Революции.

Первый номер

5 декабря 1793 г. в Париже появился первый номер газеты "Старый кордельер" с эпиграфом: "Жить свободными или умереть". Номер открывался предуведомлениями Демулена: "Эта газета будет выходить 2 раза в декаду. Каждый номер будет иметь определенное количество страниц, исходя из наличия материалов".
В номере содержалась информация о последнем заседании Якобинского клуба. Газета предупреждала об опасностях для Франции, исходящих от европейских стран, особенно Англии, самого главного врага французской Революции. После знаменитой фразы: "О, Питт! Я преклоняюсь перед твоим гением!" - обращаясь к нему, Демулен пишет, что разногласия среди якобинцев - дело рук английского правительства.
Демулен предпринял попытку либо установить союз между Робеспьером и Дантоном, либо найти какую-нибудь форму соглашения между ними.
В то же время никаких точек сближения он не предлагал. У него их просто не было. Робеспьеру на этот раз удалось убедить Демулена не выступать против Комитета общественного спасения.

Второй номер

Заметно влияние Робеспьера и на второй номер газеты "Старый кордельер".
Основной пафос этого выпуска Демулен обрушил на Эбера, представлявшего в это время главную опасность для якобинцев, от которых он стал отделяться с конца 1793 г., расходясь с ними по кардинальному вопросу - об отношении к революционному правительству.
Второй номер пользовался большим спросом и имел огромный успех. Газета разошлась тиражом в 65 000 (!!!) экземпляров, но ее продолжали спрашивать. Все с нетерпением ждали последующих номеров газеты Демулена.

Третий номер

Третий номер "Старого кордельера" появился в Париже 15 декабря 1793 г. Многие этот номер называли "шедевром смелости мысли и стиля".
В нем Камиль Демулен ставил под сомнение всю систему террора и само Революционное правительство. Никого не могли обмануть ссылки на времена римских императоров и обильное цитирование Тацита. Под масками императоров-деспотов Августа, Тиберия, Калигулы рельефно выступали портреты современных политических деятелей. А жертвы эпохи Нерона проецировались на жертвы террора при Якобинском Конвенте.
По мнению Демулена, Революционный трибунал не лучше самых самовластных цезарей. Ибо как можно иначе понять пространные рассуждения о "подозрительных" в Древнем Риме: "Все возбуждало подозрительность тирана. Был ли гражданин популярен, он - подозрителен. Если, наоборот, избегал популярности и оставался дома, то факт уединения привлекал к себе внимание и внушал уважение. Он подозрителен. Если вы богаты, значит, существует опасность подкупа народа своей щедростью. Подозрителен. Если вы были бедны, непобедимому императору следует пристально наблюдать за этим человеком, так как самый предприимчивый тот, у кого ничего нет. Подозрительный: У вас характер веселый, раздражительный, меланхоличный - вы подозрительны: Добрый или злой нрав - подозрителен. За мир или за войну. Подозрителен. Подозрителен. Подозрителен".
Говоря о терроре в эпоху императорского Рима, Камиль Демулен хорошо знал, что все это проецируется на время Революции, бросая тень на Республику. А критикуя закон о подозрительных, он прямо метил в Комитет общественного спасения (читай: правительство Республики).
Он словно не видел или не хотел видеть, что революционная Франция боролась не за тиранию одного человека, но за свободу всех.
Все отмечали, что этот номер газеты породил надежды у контрреволюционеров.
Публикация этого номера вызвала глубокий интерес. Экземпляры газеты вырывали друг у друга из рук. Читали вслух в кафе. Тираж был значительно увеличен, но типография не могла удовлетворить желание многих в столице и провинции иметь третий выпуск "Кордельера". Народные общества организовывали читку газеты с трибуны и с гневом комментировали каждый абзац. Отрицательную оценку дали сами кордельеры. Был недоволен Комитет общественного спасения. Лично Робеспьер, несмотря на похвалы в его адрес в этом номере, был обеспокоен общим направлением газеты.

Четвертый номер

В такой напряженной обстановке, при сгустившихся тучах в конце декабря 1973 г. появился четвертый номер газеты "Старый кордельер", который аристократы читали со слезами прямо на улице.
Призыв к милосердию находил сочувственный отклик у врагов Революции. Камиль Демулен доказывал бесполезность террора, даже как временной меры. Увлеченный собственным красноречием, он писал: "Думают, что свобода, подобно детскому возрасту, должна перейти через крики и слезы, прежде чем достигнуть зрелого возраста: Свобода не знает ни детства, ни старости. Неужели свобода - пустое слово?.. Нет, свобода: это счастье, это разум, равенство, справедливость. Это Декларация прав, это великая Конституция: Хотите ли вы, чтобы я признал ее, припал к ее ногам, пролил ради нее всю кровь? Откройте тюрьмы тем 200 тысячам граждан, которых вы называете подозрительными: И не думайте, что эта мера будет гибельна для республики. Напротив, она будет самой революционной из всех ваших мер. Вы хотите истребить всех ваших врагов гильотиной! Но разве это не безумие? Можете ли вы казнить хоть одного человека, не приобретя себе десятка врагов из числа его родственников или друзей?"
Камиль Демулен выступил с предложением учредить "Комитет милосердия", противопоставляя его Комитетам общественного спасения и общественной безопасности. При этом он обращался за поддержкой к Максимилиану Робеспьеру.
Успех "Старого кордельера" ввел сторонников Дантона в заблуждение относительно поддержки их позиции санкюлотами (народными массами).
До народа газета не доходила, у нее был особый читатель. В плебейских массах издание Демулена заслужило прозвище "состарившегося кордельера". Дорогие номера газеты покупали в основном аристократы.
Робеспьер предупреждал Демулена, что следование по тому пути, которого придерживается Камиль, до добра не доведет: "Жалость к палачам становится жестокостью по отношению к жертвам: Один день снисходительности обойдется нам в 30 лет гражданской войны".

Последние номера

Самое поразительное состояло в том, что Камиль, еще не оправдавшись в связи с четвертым номером "Старого кордельера", выпустил очередной номер как раз тогда, когда в Конвенте против него выступал Барер.
Камиль писал: ":Все оправдываются одинаково: "Мы прекрасно знаем, что нынешнее государство не является государством свободы, но наберитесь терпения - и настанет день, когда вы станете свободны".
:Но в самой природе свободы заложен противоположный смысл: чтобы насладиться ею, достаточно ее возжелать".
Обсуждение пятого номера газеты в Якобинском клубе поставило под вопрос пребывание Демулена среди якобинцев. Шестой только усугубил ситуацию.
Бесконечная игра словами, обильное цитирование древних, вроде изречения Соломона, которое Камиль теперь часто использовал: "Мертвые счастливее живых, а всех счастливее тот, кто никогда не родился", излишняя бравада и какое-то мальчишество, просто обуявшее Демулена в эти тревожные дни, и, наконец, упорное нежелание расставить все точки над "i" и высказать четко, ясно свою позицию без этих двусмысленных экскурсов в историю - все это решительным образом настроило большинство членов Якобинского общества против Камиля Демулена.
Единственным, кто попытался его спасти, был Максимилиан Робеспьер.

Гибель

Итогом того обсуждения стало исключение Демулена из Якобинского клуба.
В трагической судьбе Камиля Демулена, прежде всего, повинен он сам, тот, который решил до конца связать свою судьбу с судьбой Дантона.
Демулен был арестован в момент окончания работы над седьмым номером "Старого кордельера", в здании типографии, вместе с оттисками газеты. Она все-таки вышла в свет, произвела очередной фурор: через много месяцев, во время термидорианской реакции. И это тоже факт показательный.
Судебное расследование дела Дантона и его друзей было ускорено так называемым заговором с целью освобождения Демулена и Дантона. Заговор, в котором была замешана Люсиль Демулен, стоил ей жизни.
11 жерминаля II года по республиканскому календарю (31 марта 1794 г.) Конвент выпустил Декрет по процессу дантонистов:
"Национальный конвент, заслушав доклад своих Комитетов общей безопасности и общественного спасения, издает обвинительный декрет против Камиля Демулена, Эро де Сешелля, Дантона, Филиппо, Делакруа, уличенных в сообщничестве с Орлеанами и с Дюмурье, с Фабром д'Эглантином и другими врагами Республики, в участии в заговоре, клонящемся к восстановлению монархии, гибели Национального конвента и республиканского правительства. Вследствие этого Конвент повелевает предать их суду вместе с Фабром д'Эглантином".
Камиль Демулен, Дантон и другие "снисходительные" были гильотинированы на площади Революции 5 апреля 1794 г.
Двумя месяцами позже Робеспьер в Якобинском клубе так ответил на вопрос, "в каких преступлениях обвиняли Дантона, Фабра, Демулена": "В проповеди милосердия к врагам Родины и в заговоре с целью обеспечить им амнистию, роковую для свободы:"
Через некоторое время слетели головы последних представителей революционного крыла Конвента. Вместе с падением ножа гильотины пал и занавес Французской революции периода демократического развития. Началась вакханалия и оргия "лавочников-потребителей", нагло отринувших даже фиговый листок притворной морали.
Произошло то, о чем предупреждал Максимилиан Робеспьер перед своей казнью: "Республика погибла! Настало царство разбойников!"
Но видеть это ни он, ни Дантон, ни Камиль Демулен, ни другие уже не могли. С эшафота они вместе с Революцией шагнули в историю и дальше - в бессмертие.

Историческая справка

Якобинцы, не рискнувшие до конца опереться в своей борьбе на плебейские массы, облегчили контрреволюционный "термидорианский" переворот. Но террор, который все приписывали Робеспьеру, не только не утих после его падения, но, напротив, даже усилился. Теперь лишь сменилась форма, когда эшафот был заменен убийствами из-за угла и во время танцев, а гильотина - кинжалами.

Так что же значит Демулен?

Des moulins в переводе с французского значит "мельницы". Мельницы не работают без сильного ветра. Но слишком сильных бурь мельницы не выдерживают и ломаются.
Мельницы призваны молоть. Он дают муку. Мельницы существуют ради людей.
Кто же был Демулен?
Отвечая на этот вопрос, давайте не будем категоричны. Мы рассказали историю, из которой выходит, что этот ветреный молодой человек горел Революцией, а затем перегорел и изменил ей. Он был не постоянен и противоречив, сначала требовал смерти, а потом - жизни. Он ошибался и поплатился за свои ошибки.
Все так. Но это лишь одна из версий. Вы не обязаны с ней соглашаться.
На творчество Демулена можно посмотреть иначе. Это был развивающийся человек, становление которого как личности и глубокого публициста происходило прямо во время Революции. На самом деле, обретя однажды нравственные ориентиры, Камиль больше не поступался ими. Отсюда - и гуманизм "Старого кордельера", гражданский подвиг молодого и любящего патриота.
Да, и это тоже правдивая версия. А еще одна правда заключалась в тех самых словах Робеспьера о цене одного дня жалости.
Так кто же такой Демулен?
Скажу за себя.
Для меня это человек, который нашел силы обратиться к народу, хотя был скверным оратором, и вскричал: "К оружию!" И так началась Великая революция. Для меня это человек, который помог взять Бастилию штурмом, продолжавшимся 15 минут. Для меня это человек, голос которого сказался на решении о казни короля, положив конец тысячелетнему рабству народа. Его статьи помогли состояться якобинской диктатуре - лучшему периоду Революции. Это увлекающийся и талантливый журналист, искусство слова которого могло заставить исторгнуть слезы самых сильных бойцов Революции. А потом, читая его слова, слезами умиления плакали аристократы: Для меня это человек, сказавший: "Та свобода, которой я поклоняюсь, не неизвестное божество. Мы сражаемся для того, чтобы защитить те блага, которые она тут же отдает в руки тем, кто требует их. И блага эти не что иное, как Декларация прав, справедливость республиканского максимума, братство, святое равенство, нерушимость принципов:"
Память о нем будет длиться. Камиль Демулен для меня - это Человек.

Чем французы обязаны журналистике Великой революции?

Печать Революции оказала сильнейшее воздействие на французский язык. Все писатели и журналисты свободно начали заимствовать слова и целые обороты из народного языка. И Революция только ускорила этот процесс.
Печать этого времени выполняла еще и роль просветителя, давая возможность огромному большинству населения страны приобщаться к французскому языку.
Аббат Грегуар говорил в мае 1794 г. в Конвенте, что около 6 млн. французов (из общего населения в 24 млн. человек) не понимают национального языка. Именно поэтому можно сказать, что газеты эпохи Революции сыграли важную роль в деле приобщения всего народа к французскому языку, способствуя объединению всей нации перед лицом грозивших Отечеству опасностей.
Французы выстояли. Пусть в главные минуты мужество не изменит и нам.

Материал взят из следующих источников:

1. Камиль Демулен. Из газеты "Революции Франции и Брабанта" (осень 1790 г.) // Документы истории Великой французской революции в 2 тт. Том 2. М., 1992. С. 274-275.
2. Камиль Демулен. Из газеты "Старый кордельер" от 30 фримера II года (20 декабря 1793 г.) // Документы истории Великой французской революции в 2 тт. Том 1. М., 1990. С. 268-269.
3. Камиль Демулен. Из "Старого кордельера" ?4 от 30 нивоза II года (19 января 1794 г.) // Свобода, равенство, братство. Великая французская революция: документы, речи, письма, воспоминания, песни, стихи. Л., 1989. С. 348-350.
4. Камиль Демулен. Из письма отцу // Свобода, равенство, братство. Великая французская революция: документы, речи, письма, воспоминания, песни, стихи. Л., 1989. С. 77-88.
5. Газета "Монитёр" за 17-20 июля 1789 г. // Документы истории Великой французской революции в 2 тт. Том 2. М., 1992. С. 261-262.
6. Декрет Конвента 11 жерминаля II года (31 марта 1794 г.) // Документы истории Великой французской революции в 2 тт. Том 1. М., 1990. С. 251.
7. Речь М. Робеспьера в Якобинском клубе 22 прериаля II года (10 июня 1794 г.) // Документы истории Великой французской революции в 2 тт. Том 1. М., 1990. С. 255.
8. Биографическая справка: Камиль Демулен (1760 - 1794) // Свобода, равенство, братство. Великая французская революция: документы, речи, письма, воспоминания, песни, стихи. Л., 1989. С. 77.
9. "Старый кордельер" Камиля Демулена // Французская буржуазная революция 1789 - 1794. М. - Л., 1941. С. 425-428.
10. Попов Ю.В. Публицистика Великой французской революции. Камиль Демулен - журналист. 1988.
11. Попов Ю.В. Публицисты Великой французской революции. М., 1989.

Подготовил
Павел Воронков, март-апрель 2002.

@темы: мысли, немного истории, Демулен, записки с баррикад

---

Ночной залип

Я пытался быть справедливым и добрым,
И мне не казалось ни страшным, ни странным,
Что внизу на земле собираются толпы
Пришедших смотреть, как падает ангел..
И в открытые рты наметает ветром
То ли белый снег, то ли сладкую манну,
То ли просто перья летящие следом
За сорвавшимся вниз словно падший ангел!

@темы: мысли

---

Таро Белых кошек

Вот теперь точно сбылась мечта идиота

@темы: мысли, liebe, Таро

---

Запись оленья, видеть Матье в роли Ронана взрывает мне мозг, но песня и правда прекрасна *_*

@темы: мысли, мюзикл, liebe, 1789, Les amants de la Bastille