[celes]

Еще немного про Ея Златокудрого вождя революции) Снова из канона, можно сказать любимый момент.



- Так! - сказал Кабюк, опустив ружье прикладом на мостовую.
Едва он произнес это слово, как почувствовал чью-то руку, взявшую его
за плечо со всей мощью орлиной хватки, и услышал голос:
- На колени!
Убийца обернулся и увидел перед собой бледное и холодное лицо
Анжольраса. Анжольрас держал в руке пистолет.
Он пришел на звук выстрела.
Левой рукой он сгреб в кулак ворот блузы, рубаху и подтяжки Кабюка.
- На колени! - повторил он.
Властным движением согнув, как тростинку, коренастого, здоровенного
крючника, хрупкий двадцатилетний юноша поставил его на колени в грязь. Кабюк
пытался сопротивляться, но, казалось, его схватила рука, обладавшая
сверхчеловеческой силой.
Бледный, с голой шеей и разметавшимися волосами, Анжольрас женственным
своим лицом напоминал античную Фемиду. Раздувавшиеся ноздри и опущенные
глаза придавали его строгому греческому профилю выражение неумолимого гнева
и чистоты, которое, в представлении древнего мира, должно было быть у
правосудия.
Сбежавшиеся с баррикады люди стали поодаль; то, что им предстояло
увидеть, было так страшно, что никто из них не мог вымолвить ни слова.
Поверженный Кабюк не пытался отбиваться и дрожал всем телом. Анжольрас
отпустил его и вынул часы.
- Соберись с духом, - сказал он. - Молись или размышляй. У тебя
осталась одна минута.
- Пощадите! - пролепетал убийца и, опустив голову, пробормотал
несколько бранных слов.
Анжольрас не сводил глаз с часовой стрелки; выждав минуту, он сунул
часы в карман. Потом, схватив за волосы Кабюка, который, корчась и воя,
жался к его коленям, приблизил к его уху дуло пистолета. Многие из отважных
людей, спокойно отправившихся на рискованное и страшное предприятие,
отвернулись.
Раздался выстрел, убийца упал ничком на мостовую, Анжольрас выпрямился
и оглядел всех уверенным и строгим взглядом.
Потом толкнул ногою труп и сказал:
- Выбросьте это вон.
Три человека подняли тело негодяя, еще дергавшееся в последних
непроизвольных судорогах уходящей жизни, и перебросили через малую баррикаду
на улицу Мондетур.
Анжольрас стоял задумавшись. Выражение мрачного величия медленно
проступало на его грозном и спокойном челе. Вдруг он заговорил. Все затихли.
- Граждане! - сказал Анжольрас. - То, что сделал этот человек, гнусно,
а то, что сделал я, - ужасно. Он убил - вот почему я убил его. Я обязан был
так поступить, ибо у восстания должна быть своя дисциплина. Убийство здесь -
большее преступление, чем где бы то ни было: на нас взирает революция, мы
жрецы Республики, мы священные жертвы долга, и не следует давать другим
повод клеветать на нашу борьбу. Поэтому я осудил этого человека и приговорил
его к смерти. Принужденный сделать то, что я сделал, хотя и чувствовал к
этому отвращение, я осудил и себя, и вы скоро увидите, к чему я себя
приговорил.
Слушавшие содрогнулись.
- Мы разделим твою участь, - крикнул Комбефер.
- Пусть так, - ответил Анжольрас. - Еще одно слово. Казнив этого
человека, я повиновался необходимости, но необходимость - чудовище старого
мира; там необходимость называлась Роком. Закон же прогресса в том, что
чудовища рассеиваются перед лицом ангелов и Рок исчезает перед лицом
Братства. Сейчас не время для слова "любовь". И все же я его произношу, и я
прославляю его. Любовь! За тобой - будущее! Смерть! Я прибегнул к тебе, но я
тебя ненавижу. Граждане! В будущем не будет ни мрака, ни неожиданных
потрясений, ни свирепого невежества, ни кровавого возмездия. Не будет больше
ни Сатаны, ни Михаила Архангела. В будущем никто не станет убивать, земля
будет сиять, род человеческий - любить. Граждане! Он придет, этот день,
когда все будет являть собой согласие, гармонию, свет, радость и жизнь, он
придет! И вот, для того чтобы он пришел, мы идем на смерть.
Анжольрас умолк. Его целомудренные уста сомкнулись; неподвижно, точно
мраморное изваяние, стоял он на том самом месте, где пролил кровь. Его
застывший взгляд принуждал окружавших говорить вполголоса.
Жан Прувер и Комбефер молча сжимали друг другу руки и, прислонившись
один к другому в углу баррикады, с восторгом, к которому примешивалось
сострадание, смотрели на строгое лицо этого юноши, палача и жреца, светлого,
как кристалл, и твердого, как скала.